Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
жизни. Подобное явление цепной реакции ассоциаций – и по тому же поводу –
происходит с ним, однако, уже далеко не в первый раз, и объясняется оно в
тексте совершенно обезоруживающе: просто «когда он, как сейчас, ни с того
ни с сего падал так, то есть вспоминал эту полусотню только что вышедших
стихотворений, он в один миг мысленно пробегал всю книгу, так что … знакомые слова проносились, кружась в стремительной пене … и эта пена, и
мелькание, и отдельно пробегавшая строка, дико блаженно кричавшая издали, звавшая, вероятно, домой, – всё это вместе со сливочной белизной обложки
1 Там же. С. 164.
2 См. об этом: Долинин А. Истинная жизнь… С. 165.
3 Набоков В. Дар. С. 164.
325
сливалось в ощущение счастья исключительной чистоты»1 (курсив мой –
Э.Г.).
Итак, слово сказано – с ч а с т ь е – и оно, как рефрен, будет сопровождать роман на всём его протяжении, стремясь к совершенному воплощению
стоящего за ним смысла. Что же касается «ни с того ни с сего» возникающих
у Фёдора Годунова-Чердынцева неожиданных и сложных ассоциаций, связанных с его «многопланным мышлением», то, чем ломиться в открытые
двери (или, что в сущности, то же самое – безнадёжно закрытые) в поисках
«рациональных» или даже «специальных», «филологических» объяснений, –
прежде всего, приходится принимать это явление как органическую способность уникально талантливой личности писателя Набокова, делегируемую
им конгениальному ученику. Причём состояние счастья никоим образом
этим «ни с того ни с сего» позывам не помеха, – напротив, они его продуци-руют.
Вот и сейчас, витая в эмпиреях счастья, молодой поэт на момент упустил из виду разве что свою «…рассеянную руку, платившую за предмет, ещё даже не названный»; зато глаз его, в тот же момент, успел сотворить эк-зотический образ: просвечивающее сквозь стеклянный прилавок «подводное
золото плоских флаконов».2 И далее по ходу изложения тот же самый, естественный в своём постоянстве творческий рефлекс продолжает безошибочно
работать – как бы по принципу «нужное выделить»: у дома, рядом с которым
«не было сейчас никого, ежели не считать трёх васильковых стульев», воображением Фёдора тут же добавилось: «…сдвинутых, казалось, детьми», а
находившееся в фургоне «небольшое коричневое пианино, так связанное, –
воображённым умыслом, – чтобы оно не могло встать со спины, и поднявшее
кверху две маленьких металлических подошвы».3
Чтобы в таком состоянии героя «разом всё переменилось», его подстерегает ещё одна, впрочем, ожидаемая неприятность: «…не дай Бог кому-либо
знать эту ужасную унизительную скуку, – очередной отказ принять гнусный
гнёт очередного новоселья»; но словно в бессознательном противостоянии
самому себе, ощущающему «невозможность жить на глазах у совершенно
чужих вещей, неизбежность бессонницы на этой кушетке!».
Защитный рефлекс творчества, как бы с доброй насмешкой над его носителем, побуждает Фёдора невольно заметить под окном внизу, как «на серой кругловатой крыше фургона, страшно скоро стремились к бытию, но, недовоплотившись, растворялись тонкие тени липовых ветвей».1 Даже кры-1 Там же.
2 Там же. С. 164-165.
3 Набоков В. Дар. С. 165.
1 Там же.
326
ша фургона может сойти за зеркало, дабы дать понять претендующему на
писательское поприще, что от сотворения художественных образов ему никуда не деться – даже в убогих меблирашках давно постылого Берлина.
Более того, рекомендованный читателю как молодой поэт, только что вы-пустивший свою первую книжку, Фёдор Годунов-Чердынцев, оказывается, уже вынашивает новые, далеко идущие планы: «Палевые в сизых тюльпанах
обои будет трудно претворить в степную даль. Пустыню письменного стола
придётся возделывать долго, прежде чем взойдут на ней первые строки. И долго надобно будет сыпать пепел под кресло и в его пахи, чтобы сделалось оно
пригодным для путешествий».2 «Трудно» и «долго» его, по-видимому, не пугает – напротив, мы ещё раз убеждаемся в динамике и целеустремлённости
творческих притязаний достойного своего создателя протагониста.
Воодушевлённый звонком о первой и якобы чрезвычайно лестной рецензии на дебютный сборник его стихов, Фёдор пытается вообразить, что мог бы
написать идеальный в его представлении критик, каковой, как нетрудно догадаться, оборачивается его же собственным альтер-эго. Причём и стихи, и факти-ческая авторецензия в данном случае компетентно защищены вездесущим па-троном центрального персонажа – его сочинителем, и поэтому заведомо обеспе-чены неким уровнем и характером, не позволяющим дать в обиду своего подопечного, – в то же время не только допуская, но и предполагая естественные
для возраста и опыта героя недостатки. Хотя сборник Фёдора озаглавлен и
внешне оформлен точно так же, как изданные юным Набоковым за свой счёт в
1916 году «Стихи», – на этом сходство и кончается. В своё время за этот опус
публично, в классе, с подачи словесника Гиппиуса, самолюбивый тенишевец
Набоков подвергся всеобщему осмеянию. Впоследствии он и сам сожалел о
преждевременной публикации действительно совсем ещё ранних проб своего
стихотворчества. Похоже,
