Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
опыта к пробе разных жанров прозы; местом действия автор определил русский Берлин, изрядно поредевший во второй половине 1920-х и потому автором заметно оживлённый и подретушированный, дабы предоставить Фёдору
питательную среду, из которой он будет черпать материал для «алхимической» творческой переработки, да и просто находить, пусть не всегда и не во
всём подходящее, но какое-то человеческое общение. Наконец, немецкий Берлин этого периода, как уже упоминалось, создавал фон, терпимый и в чём-то
даже благоприятный для человека, склонного к творческому уединению.
Если всё так сошлось, то к чему тогда было сокрытие многоточиями реального романного времени? Как довелось убедиться исследователям «Дара», всё дело в тех самых «опорных датах», по которым пришлось восстанавливать
общий календарь, – именно они приоритетны для героя, ими он размечает
время, фиксируя самые важные события в своей жизни, они – субъективными, порой воображаемыми рубежами – ставят вехи в его собственной хронологии
и несут основную смысловую, психологическую и эмоциональную нагрузку.
«Парадоксальным образом у Набокова, – комментирует этот художественный
приём Долинин, – объективное, календарное, историческое время становится
3 Долинин А. «Двойное время» у Набокова // Истинная жизнь… С. 433-434; С. 434. Сн.
375: Nabokov V. A Russian Beauty and Other Stories. London, 1973. P. 225.
319
иллюзорным, хаотическим, а время вымышленное – реальным, упорядочен-ным, хотя календарь последнего отнюдь не совпадает с действительным».1
Вообще говоря, сами по себе двойственность и индивидуализм восприятия времени ничего исключительного не представляют: у каждого человека есть свой календарь, со своей значимостью общественных и личных дат
и субъективным ощущением длительности тех или иных временных отрез-ков. В лекции об особенностях хронологии в романе «Анна Каренина»
Набоков исключительно высоко оценил способность Толстого использовать
время «как художественный инструмент всегда по-разному и в разных целях»,2 что было свойственно и ему самому. И всё же романное время «Да-ра» – по причинам объективным и субъективным – это не время Толстого.
В контексте эмигрантской жизни – с её неизбежным и болезненным
«двоемирием» – оба календаря, в той или иной степени и у всех, претерпе-вали естественную деформацию, связанную с переживаниями перипетий
поневоле маргинального существования апатрида. На этом общем фоне
уникальная специфика субъективного набоковского календаря «Дара», в
целости и сохранности переданная и его герою, состоит не только в том, что он, как и автор, выраженный эгоцентрик, ставит свой, личный календарь, свои меты, свои даты, свой воображаемый мир на первое место, присваивая ему, по выражению Долинина, статус «высшей реальности», – но
вдобавок, не желая смириться с «дурой-историей», лишившей его родины, намеренно обесценивает всё, что она выставляет напоказ, в том числе и в
первую очередь её официальную, общепринятую хронологию, – отсюда и
пренебрежительное многоточие 192… года. Хронология «Дара», таким образом, в данном случае, – один из протестных способов автора продемонстрировать свой антиисторизм, выдав его за литературную позицию.1
Негласные отсылки и скрытые смыслы в первой фразе «Дара» –
наживка для филологов, «простой» же читатель, неожиданно для себя, на
одних рецепторах интуитивного восприятия, будет попеременно или синхронно удивляться и/или радоваться, просто сопутствуя герою в его нехитрой прогулке: он «выбежал налегке, кое-чего купить», а мы, вместе с ним, оказались в совершенно спонтанно, но на полную мощность работающей
творческой лаборатории – герой (или автор? – не всегда различить) словечка в простоте не скажет. Можно подумать, что всё окружающее только для
того и существует, чтобы стать материалом для переработки его памятью и
1 Долинин А. Комментарий… C. 434.
2 Набоков В. Лекции по русской литературе. СПб., 213. С. 288.
1 См. об этом: Блюмбаум А. Антиисторизм как эстетическая позиция (К проблеме: Набоков и Бергсон) // НЛО. М., 2007. № 4.
320
воображением. Что подчас тут же, на ходу и происходит: вот, пожалуйста, всего-навсего мебельный фургон, но он – единственный в своём роде, другого такого никогда не было и не будет, так как он – «живой», а всё живое у
Набокова – всегда неповторимо индивидуально.
Этот конкретный фургон не просто жёлтый, а «очень жёлтый», и он, подобно живому существу, «запряжён» (трактором); к тому же он, так и хочется
сказать, «страдает» «гипертрофией задних колёс и более чем откровенной ана-томией». У него есть «лоб», а на лбу – «звезда» (вентилятора), и у него есть
также «бок» с надписью, оттенённые буквы которой норовят незаконно «пролезть в следующее по классу измерение».2 В эссе «Человек и вещи» Набоков
утверждал: «Всякая вещь – это лишь подобие человека, отражение его сознания, и сама по себе вообще не существует». И не только позволителен, но и
желателен «некоторый антропоморфический азарт», побуждающий «прида-вать вещам наши чувства».3 Описанный фургон, таким образом, – пример
наглядной иллюстрации соответствия теории и практики в творчестве Набокова, что, оговоримся, бывает не всегда.
Чуть ниже, на той же странице, в поле зрения героя попадают два совер-шено незначимых, на первый взгляд, персонажа: «две особы», вышедшие
«навстречу своей мебели», привезённой в описанном уже фургоне
