Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
атмосферу родного дома заодно с Ивонной Ивановной и выпрошенным у неё
ключом, – на наших глазах преобразуются взрослым Фёдором в развёрнутую
метафору таинства творческого процесса, проявляющего, однако, и некоторые
2 Набоков В. Дар. С. 167.
3 Там же. С. 167-168.
4 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 71-72.
5 Набоков В. Дар. С. 169.
329
закономерности, которые возможно и небесполезно постигнуть, чтобы
научиться этим процессом, хотя бы отчасти, управлять (а как хотелось бы!).
Так вот, тут и там, вразбивку, отмечается, что и «с аметистовой грудкой1 …
маленький малайский соловей», и вторая игрушка – «с шутовской тенью подражания – как пародия всегда сопутствует истинной поэзии, – … клоун в ат-ласных шароварах, опиравшийся руками на два белёных бруска», – обе эти
воспетые поэтом игрушки жили каждая в своей комнате, на своей высокой
полке,2 что прозрачно символизирует, в понимании Набокова, требуемые для
творчества условия. «Высокая полка» в отдельной комнате – не что иное, как
разделяемое Набоковым с Флобером мнение, что писателю должно обитать в
«башне из слоновой кости», спасительной от нежелательных внешних влияний, – только так может рождаться мысль, живущая «в собственном доме, а не
в бараке или в кабаке».3 В самом деле, обе игрушки, независимо друг от друга
и каждая на свой лад, не заводятся непосредственно и сразу, от одного меха-нического воздействия на них ключа, – что-то странное у них с пружиной, которая, однако, действует, но – «впрок», от «таинственного сотрясения» или
«нечаянного толчка»,4 то есть того самого «ни с того ни с сего», замеченного
за собой Фёдором. Так же непредсказуемо – то ли на «полуноте» у птички, то
ли у клоуна, который «угловато застывал», – кончался завод. «Не так ли мои
стихи…» – вопрошает Фёдор. И не слишком удовлетворённо заключает: «Но
правда сопоставлений и выводов иногда сохраняется лучше по сю сторону
слов».5 Так или иначе, но именно санитарный кордон независимости, неготов-ность к немедленному, суетному угождению любому сиюминутному «ключу», тугая пружина, дальновидно хранящая «впрок» память о бесцеремонных по-кушениях её завести, – но и чуткая к «таинственным сотрясениям» и «нечаянным толчкам», побуждающим на свой, единственный и неповторимый лад отвечать на вызов, – всё это тоже передоверенный Фёдору автором опыт творчества, который, вдогонку к предыдущим представленным нам шести пунктам
его писательского резюме, впору зачислить седьмым.
«Постепенно из накопляющихся пьесок складывается образ крайне вос-приимчивого мальчика, жившего в обстановке крайне благоприятной. Наш
поэт родился двенадцатого июля 1900 года в родовом имении Годуновых-Чердынцевых Лёшино. Мальчик ещё до поступления в школу перечёл немало
1 Аметист – драгоценный камень сиреневого цвета. Исследователям давно известно, что во всём сиреневом Набоков зашифровал свой псевдоним Сирин.
2 Набоков В. Дар. С. 169-170.
3 Там же. С. 477.
4 Там же. С. 169-170.
5 Там же. С. 170.
330
книг из библиотеки отца».1 И воображаемый Фёдором то ли критик, то ли биограф, из третьего лица тут же нетерпеливо перешедший на первое, сходу кидается в атаку: «Любезный мой, это ложь», – решительно возражает он кому-то, кто «вспоминает, как маленький Федя с сестрой, старше его на два года, увлекались детским театром»,2 – как оказалось, благодаря подсказке Долинина, это
озорная аллюзия Набокова на воспоминания сестры Пушкина Ольги, тоже на
два года старше его, о том, как он в детстве увлекался театром и даже сочинил
пьесу на французском, в которой сам же был и актёром.3 Впрочем, вспоминает
Фёдор, был какой-то картонный театр, да сгорел – «не без нашего с сестрой участия». Кроме того, кем-то «со стороны» дарились ненавистные картонные ко-робки с рисунком на крышке, предвещавшим «недоброе»: воспитанных на этих
картинках, негодует рассказчик, ждала незавидная участь – уподобить свою
жизнь вопиющей безвкусице дешёвой рекламы, – и Набоков обрушивает свою
непомерную ярость на весь «мир прекрасных демонов» пошлости, суля им когда-нибудь ещё напомнить о возмездии4 (и оно состоится – в четвёртой главе
романа, посвящённой разоблачению «демонов» эстетической слепоты Чернышевского).
Живое, настоящее, а не «картонное», поддельное, – вот что любил Федор
и что питало его воображение в детстве: например, подвижные («потные») иг-ры – беготня, прятки, сражения, о них и стихи:
И снова заряжаешь ствол
до дна, со скрежетом пружинным … 5
В этих двух начальных (в тексте их всего семь) строках трижды повторя-ющееся «рж» явственно воспроизводит скрежет, сопутствующий производимой операции, что демонстрирует то самое «присутствие мельчайших черт», которое «читателю внушено порядочностью и надёжностью таланта, ручаю-щегося за соблюдение автором всех пунктов художественного договора», – и
которое автор же, в итоговой (спустя дюжину страниц) оценке своего сборника, очередной раз маскируясь под рецензента, справедливо ставит себе в за-слугу.6 Или, вот, – другой пример: двенадцать строк о проверке часов, – и как
же удовлетворённо, по-домашнему уютно, звучит их концовка: 1 Там же; А. Долинин отмечает, что день рождения Фёдора совпадает с днём рождения
Н.Г. Чернышевского (по старому стилю). См.: Комментарий… С. 72.
