Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
заведомым преувеличениям юноши, между тем как в 1920-х – 1930-х годах
эсхатологические идеи «Заката Европы» немецкого философа О. Шпенглера, а
вслед за ним и русских (Н.А. Бердяева – «Новое средневековье», 1924, и Д.С.
Мережковского – «Атлантида – Европа», 1931), имели в эмигрантской среде, с
особенной популярностью среди молодёжи и в писательских кругах, самое
широкое распространение, о чём писателю Сирину было очень хорошо известно, но что он яростно принимал в штыки, полагая эти мрачные пророчества всего лишь мистическими измышлениями извращённых умов.
Парадокс: первая глава «Дара» публиковалась в «Современных записках»
в 1937 году, когда Набоковым, как раз из-за реализующихся на глазах «мрачных пророчеств», пришлось перебраться из Берлина в Париж; но Фёдору – в
его романном 1926-м – по-прежнему препоручалось пропагандировать опти-мистическое восприятие ХХ века по образцу эссе «On Generalities», написанного Сириным в календарном 1926-м, но, как видно, упрямо сохранявшего основные постулаты и для текста, написанного в 1937-м. В безошибочно узнава-емой манере своего сочинителя (в защитного, розового цвета очках гипертимика, принимающего желаемое за действительное, с «нарушением принятых
норм» и «вербальной агрессией» наперевес), Фёдор разражается блестящей
1 Там же. С. 192.
2 Там же. С. 195.
3 Там же. С. 195-196.
4 Там же. С. 196.
338
филиппикой в адрес любителей ненавистных ему обобщений: «Иной мыслящий пошляк, беллетрист в роговых очках, – домашний врач Европы и сейсмо-граф социальных потрясений, – нашёл бы в этой истории, я не сомневаюсь, нечто в высшей степени характерное для “настроений молодёжи в послевоен-ные годы”, – одно это сочетание слов (не говоря про область идей) невыразимо
меня бесило; я испытывал приторную тошноту, когда слышал или читал очередной вздор, вульгарный и мрачный вздор, о симптомах века и трагедиях
юношества».1
Непосредственным адресатом этой обвинительной речи был, по-видимому, известный в эмигрантских кругах философ С.Л. Франк, отклик-нувшийся на двойное самоубийство, произошедшее в Берлине в апреле 1928
года в Груневальдском лесу (и послужившее, видимо, документальной основой истории самоубийства Яши), статьёй под названием «Трагедия русской
молодёжи», 28 апреля опубликованной в газете «Руль». Франк, лично знавший
участников этого инцидента, назвал его «поучительным показателем болезненного состояния духа, овладевшего частью русской эмигрантской молодёжи». Случившееся как будто бы «без всяких на то причин», на самом деле это
самоубийство было мотивировано, по убеждению Франка, ничем иным, как
«общей опустошённостью души, потерей интереса к жизни и веры в какие-либо идеалы». «Молодое поколение русских эмигрантов стало безвинной
жертвой русской революции, не принимая в ней участия», – такова, по мнению
Франка, исходная причина затяжного психологического кризиса самоидентификации, переживаемого едва ли не большинством молодых русских эмигрантов. Симптомы этого состояния, перечисляемые Франком: отсутствие прочно-го мировоззрения, серьёзных интересов и нормальных условий духовно-нравственного созревания, скептицизм, доктрины «прожигания жизни» и пр.2
– относятся к комплексу характеристик, отвечающих критериям понятия маргинальной личности, появившегося сначала в американской, а затем и европейской социологии в 1920-х – 1930-х годах в связи с изучением групп повышенной социальной и культурной мобильности, и прежде всего – иммигран-тов.
В книге «Крушение кумиров» (1924), Франк, вторя Шпенглеру и Бердяе-ву, утверждал, что человечество приходит к состоянию «нового варварства»,
«Европа чадит и тлеет», и повсюду заметны «всеобщее смятение и маразм», и
эта неприглядная картина европейской культуры после Первой мировой войны
«своей пошлостью, унынием, безнадёжностью серых будней» вызывает у рус-1 Там же. С. 198.
2 Франк С. Трагедия русской молодёжи / Руль. 1928. 28 апр. Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 105-106; См. также: Долинин А. Истинная жизнь… С. 242. Сн. 17.
339
ских законное раздражение и злобу.3 Тем самым, апеллируя к последствиям
исторического разлома в обоих обществах – российском и западноевропей-ском, – Франк довершает впечатление обоснованности его аргументов относительно прискорбных тенденций в умонастроениях молодых русских эмигрантов. Когда в середине декабря 1931 года на глухой аллее Тиргартена застрелился русский студент, в Берлине, как сообщает Бойд, подобные самоубийства
уже давно привыкли считать «эмигрантским преступлением», хотя, оговаривает он, «за последние два года они участились и среди коренного населения»1 –
видимо, в связи с экономическим кризисом.
Таким образом, для русских апатридов, лишившихся родины, бездомных
в прямом смысле слова – чужих в чужой стране, потерявших прежний социальный статус, живущих зачастую на грани нищеты, и, главное, с исчезающим
призраком надежды на возвращение в Россию или хотя бы достойную самореализацию в эмиграции, – этот, ощущаемый по многим признакам, груз «дуры-истории» был тяжким вдвойне, что и отразилось в системе ценностей литераторов «парижской ноты», представлявшей собой своего рода программный
манифест неизбежной гибели «потерянного поколения», разделяемый в эмигрантской среде далеко за
