Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

без рифмы и без размера что-то путаное, туманное, пугливое…И всё это было

выражено бледно, кое-как, со множеством неправильностей в ударениях … трогательное упоминание о “фресках Врублёва”, – прелестный гибрид, лишний раз

доказывавший мне наше несходство, – нет, он не мог любить живопись так, как

я».2

Если исключить погрешности в ударениях и намеренно безграмотное

«Врублёва» (невозможные для русского аристократа), то, как сходятся во мнениях специалисты, большая часть перечисленных выше недостатков «хилого»

поэта Яши Чернышевского были типичны не только для критикующего Яшу

протагониста, но и, в своё время, для его автора. «Несходство», таким образом, намечается здесь не столько по критерию личной одарённости или недостатка, по юному возрасту, опыта, сколько, как прозрачно намекается, разночинного

происхождения и воспитания. Как отмечает Б. Маслов: «Погрешности в стихах Яши Чернышевского – неправильности в ударениях – в английской версии

романа прямо связываются с его мещанским происхождением (his provincial middle-class set)». Оговоркой, в следующей фразе: «Цель этих риторических

ходов – не апология аристократизма, а утверждение независимости эстетиче-1 Там же. С. 196.

2 Там же. С. 196-197. Об аллюзиях, стоящих за этой длинной цитатой, см.: Долинин А.

Комментарий… С. 96-105.

342

ской иерархии от сословной принадлежности»,3 – Маслов просто повторяет

всегдашнюю формулу Набокова об этой якобы «независимости», которой он

прикрывался, дабы отвести от себя обвинения в «классовом душке» и снобиз-ме. Однако в данном случае этот приём не срабатывает – сказанное, пусть и

по-английски, слишком однозначно и никаким другим трактовкам не поддаётся, фактически признавая то, впрочем, очевидное обстоятельство, что «эстетическая иерархия» в русском обществе слишком часто и совсем не случайно

зависела от «сословной принадлежности».

Переправившись через океан и объясняя американскому читателю само

собой понятные русскому человеку различия в образованности и ментальности

русского аристократа и разночинца, Набоков вынужден был (а иногда и намеренно делал это) обнажить подлинные смыслы, прежде, из этических или каких-либо других, самоцензурных соображений, скрытые. Нет сомнений, что

лишившись в эмиграции той естественной для него среды, в которой он вырос,

– потеряв родину, отца и оказавшись в Берлине разлучённым с родными, – писатель Сирин тем острее чувствовал себя русским аристократом, что общаться

ему приходилось в основном с представителями русской разночинной интеллигенции; с годами реакцией на это порой прорывалось невольное, а иногда

даже и вызывающее самоутверждение в своём аристократизме. Так, в одном из

интервью 1966 года он вдруг назвал героя «Дара» count, т.е. по-русски – князем,1 хотя в самом романе этот титул за ним не числится, да и у Набоковых его

не было.

Читая «Дар», невозможно не чувствовать постоянный дискомфорт, который испытывает протагонист в общении даже со старшим, потомственных

традиций, поколением представителей разночинной интеллигенции. Так, мысленно «пересаживаясь» в Александру Яковлевну, мать Яши, Фёдор отмечает, что он «попадал в душу, где (sic!) не всё было ему чуждо», но «где многое

изумляло его, как чопорного путешественника могут изумлять обычаи замор-ской страны»2 (курсив мой – Э.Г.) – дистанция, определяемая здесь, поистине

экзотических параметров. Выслушивая слишком откровенные рассказы Александры Яковлевны о Яше, что само по себе казалось Фёдору «вульгарным бес-стыдством», – описание особенностей его характера и увлечений, «наконец, его

стихи», – из всего этого он вынес впечатление, что «всё то, что для его матери

было преисполнено очарования, мне лишь претило».3 Она же, напротив, за свою

доверительность «властно требовала … некоторого творческого содействия», 3 Маслов Б. Традиции литературного дилетантизма и эстетическая идеология романа

«Дар» // Империя N. Набоков и наследники: Сб. статей. М., 2006, С. 69.

1 Набоков В. Строгие суждения. С. 83.

2 Набоков В. Дар. С. 194.

3 Там же. С. 195-196.

343

надеясь, что Фёдор возымеет желание написать о Яше. Заблуждался и отец Яши, Александр Яковлевич Чернышевский, «гордившийся своим столетним именем

… (деда его … крестил … отец знаменитого Чернышевского … энергичный

священник, любивший миссионерствовать среди евреев и … дававший им свою

фамилию)» и не раз предлагавший Фёдору написать «о нашем великом шестидесятнике», апеллируя к тому, что «бывают же случаи, когда обаяние человеческого подвига совершенно искупает литературную ложь, а он был сущий подвижник».4

Они так и не поняли, осиротевшие супруги Чернышевские, что потеряв

Россию и пребывая в тенётах эмиграции, они оказались (вместе с покойным

Яшей, потому, может быть, и погибшим) жертвами наследников идей «того

самого» Чернышевского, которого Александр Яковлевич, как и многие другие

его соотечественники из разночинной интеллигенции, до сих пор продолжал

почитать. Фёдору «совсем не хотелось писать о великом шестидесятнике, а

ещё того меньше о Яше»,1 однако в конечном итоге оба текста оказались в

романе присутствующими, хотя и совсем не в том виде, в каком это могло бы

понравиться заказчикам.

Зачин: «…а была она, в сущности, очень проста и грустна, эта история»,2

– самоубийства Яши – несёт в себе оттенок грустной иронии: «простой», в понимании Набокова, эта история могла быть постольку, поскольку «весь тон

данной драмы» звучал