Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рудольф услужливо предоставил и пустил знакомиться по кругу револьвер.6
Две остальные роли распределились быстро и по профилю: «…бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом» Оля уже успела зарекомендовать себя
5 Там же. С. 199.
1 Там же. С. 202.
2 Там же. С. 203.
3 Там же. С. 202.
4 Там же. С. 201-202.
5 Там же. С. 202.
6 Там же. С. 203.
346
страстным разработчиком идеи физической ликвидации порочного треугольника ради восстановления потустороннего идеального круга; «а в поэты предприятия вышел Яша, положение которого казалось наиболее безнадёжным, так как
всё-таки было самым отвлечённым».7
Триггер, подтолкнувший к развязке, был спровоцирован Рудольфом в при-сущем ему стиле «бурша» и навязан остальным в жанре грубого фарса: «Рудольф неожиданно подвыпил, разошёлся. Яша силой отрывал его от Оли … и
как тяжело, как стыдно было всем, и каким заманчивым облегчением представ-лялся назначенный на завтра финал».8
«“Кипарисовый ларец” и “Тяжёлая лира” на стуле около кровати…»1 –
Яша выбирал между ними в последнюю ночь своей жизни: между культом
смерти И. Анненского, идола поэтов и критиков «парижской ноты», и муже-ством В. Ходасевича, их оппонента, готового нести свою лиру, сколь бы ни
была она тяжела. Примечательно, в какую конструкцию текста помещены
названия этих двух книг, – в предложении, занимающем чуть ли не треть страницы. Его начало: «Рудольф вернулся к Оле...», его конец: «…когда полиция
нашла труп». А между ними – неожиданная вставка со сценкой в комнате
Яши, заключённая, как в скобки, в начале и в конце, в констатацию момента
самоубийства и его необратимого результата; в самой же сердцевине этой фразы – совсем не пафосное, донельзя обыденное и простое, но, тем не менее, не
вполне однозначного смысла свидетельство: «…сухой хлопок выстрела, а в
комнате у Яши ещё несколько часов держалась, как ни в чём не бывало, жизнь, банановая выползина на тарелке, “Кипарисовый Ларец” и “Тяжёлая Лира” на
стуле около кровати, пингпонговая лопатка на кушетке; он был убит наповал».2
«Ещё несколько часов», – это, понятно, отсрочка для Яшиных родителей, пока
они не узнают о случившемся; во всём остальном жизнь как была, такой и останется, – как ни в чём не бывало. Эта «комнатного» масштаба двойственная
оценка значимости Яшиной (или любой, ей уподобленной) жизни и смерти повторяется и на макро-уровне: «Меж тем ничто не остановилось после Яшиной
смерти, и происходило много интересного...» – однако информация об этом
«интересном» намеренно нагромождается в нелепом, пародийном виде: от абор-тов и дачников в России и «каких-то» забастовок в Англии, через «кое-как»
скончавшегося Ленина и умерших Дузе, Пуччини и Франса, и т.д. и т.п., –
вплоть до Тутанхамона, после которого, завершающим трагикомическим аккор-дом, следует подробный, в половину объёма всего «газетного» пассажа, рассказ
7 Там же. С. 202-203.
8 Там же. С. 203-204.
1 Там же. С. 206. См. об этом: Долинин А. Две книги на стуле около кровати // Истинная жизнь… С. 370-389; его же: Комментарий… С. 114-117.
2 Набоков В. Дар. С. 206.
347
о берлинском ухаре-купце, так загулявшем, что в перестрелке с полицией был
случайно убит его трёхлетний сын.3
«Очевидно, что перед нами квазихроника, – заключает Долинин, – иронический взгляд повествователя на двадцатые годы из неопределённого будущего – взгляд, пародирующий чуждую герою точку зрения “газетного сознания”».4 В первом приближении это действительно так, но комментатор не до-говаривает очевидного: иронический взгляд из неопределённого будущего понадобился повествователю для обесценивания, девальвации значения современных ему событий. В отличие от бабочек, которых Набоков изучал под
микроскопом, переживаемую им «дуру-историю» он предпочитал рассматривать через своего изобретения спасительный «телескоп», в котором события
сегодняшнего дня, по мере удаления их в прошлое, потомкам покажутся чередой беспорядочных малозначащих происшествий, особого внимания не стоящих.
Для воинствующего антиисторизма Набокова «газетное сознание» – это
всего лишь жупел, символ цепляющегося за событийные перипетии «дуры-истории» обывателя, добровольного раба потока информации, неспособного
понять, что история – это всего лишь преходящая, «всё от случая», суета сует; и уж тем более бессмысленно принесение ей добровольных человеческих
жертв во имя каких бы то ни было идей и «веяний века». Жизнь настоящего
художника – это лишь то неповторимое, индивидуальное, что обещает воплотиться в вечные ценности плодов его творчества и ради чего только и стоит
прилагать усилия.
Анамнез зряшной Яшиной гибели, казалось бы, более или менее понятен, то есть, за вычетом пародийного подставного «бурша», который, сообщив
осиротевшей матери о смерти её сына, бился головой «о мягкий угол кушет-ки», а затем ушёл «своей чудной лёгкой походкой»1 (образ, на котором Набоков, похоже, отыгрался в своей неприязни к немцам, а заодно оправдал и свою
изоляцию от «туземного населения»), двое остальных участников треугольника воспроизвели, каждый на свой лад,
