Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

больше всего беспокоило Фёдора, – это последнее, выделенное нами курсивом. Эта система приоритетов настолько для него органична, что подсознательная ассоциация, откликнувшись на качание фонаря, настигла Фёдора даже

тогда, когда он, вдруг обнаружив, что забыл ключи, начал в растерянности ходить туда-сюда по ночной мостовой. Он додумал вдруг то, что, казалось, не

додумает никогда: он вспомнил строку, пришедшую ему в голову, когда он, лёжа на диване перед визитом к Чернышевским, мечтал о хвалебной рецензии

2 Набоков В. Дар. С. 271.

1 Там же. С. 210.

350

– «Благодарю тебя, отчизна…», – и теперь, под качание фонаря, он тут же

продолжил – «за злую даль благодарю…».2 Адресом сигналов, приводящих в

рабочее состояние творческий импульс, был «главный, и, в сущности, единственно важный, Фёдор Константинович».3 Подлинность и спонтанность действия подобной реакции кажутся описанными с поразительной достоверностью, представимой разве что благодаря поистине неуёмной авторефлексии

повествователя, достойной тяжело настрадавшегося от неё центрального персонажа «Соглядатая», но воспитанной и взятой под контроль его бдительным

и искусным автором.

Оказавшись наконец дома и заранее томясь предстоящей ему на новом

месте бессонницей, Фёдор Константинович, опять-таки, против собственного

ожидания, не увяз в этом бытовом дискомфорте, не подчинился ему, а, напротив, его преодолел. Во-первых, он неожиданно для себя отметил, что столь

волновавшая его всего лишь несколько часов назад книга «уже кончилась».

Сама собой, без каких-либо усилий произошла внезапная переоценка: ему

вдруг стало стыдно и за надписи, с которыми он раздаривал её знакомым, и за

то ощущение счастья, которым он жил последние дни, – он «пресытился мечтой», как бы отделил от себя самим фактом издания уже состоявшуюся книгу.1

Разумеется, это далеко не окончательное, не проверенное временем и

опытом суждение о качестве включённых в сборник стихов, но это внутреннее

отчуждение от уже законченного труда, необходимое, чтобы двигаться дальше, продолжить начатое. И Фёдор продолжил, «предавшись всем требованиям

вдохновения», поскольку он «был слаб», а они (стихи) «дёргались жадной

жизнью».2 Читатель же снова посвящается в самоё суть творческого процесса, когда происходит «разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один

настоящий… Как мне трудно, и как хорошо». «Спустя три часа опасного для

жизни воодушевления и вслушивания он наконец выяснил всё, до последнего

слова… На прощание попробовал вполголоса эти хорошие, тёплые, парные

стихи»:

Благодарю тебя, отчизна,

за злую даль благодарю!

Тобою полн, тобой не признан,

и сам с собою говорю.

И в разговоре каждой ночи

сама душа не разберёт,

моё ль безумие бормочет,

2 Там же. С. 211-212.

3 Там же. С. 212.

1 Там же. С. 213.

2 Там же. С. 213-214.

351

твоя ли музыка растёт…3

«Изнеможённый, счастливый, с ледяными пятками», после бессонной но-чи, молодой стихотворец старался найти в этих стихах «какой-то смысл, с интересом его проследил – и одобрил».4

Смысл же был не «какой-то», а самый что ни на есть остро актуальный: в

последней трети 1920-х годов писатель Сирин уже напрямую находился в противостоянии с «парижанами», своим кумиром объявившими Лермонтова, для

них (в отличие от «слишком ясного и земного» Пушкина, подозрительно совершенного «удачника», «иных миров» не знающего и «иных звуков» не ведающего) – «истинного русского, христианского писателя», «омытого слезами» и терзаемого «тайными мучениями», чьё стихотворение «Благодарность», с обращением в конце к Богу: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго

я ещё благодарил…» – точно отвечало прокламируемому ими культу смерти.5

Но и с собственным кумиром Набокова – агрессивно отвергаемым идео-логами «парижской ноты» Пушкиным – тоже не совсем и не всё в этом отношении было в порядке. При всей присущей ему спонтанной радости бытия и

светлом творческом гении, Пушкин весьма амбивалентно выразил своё отношение к жизни как к ДАРУ, называя его, в известном стихотворении: «Дар

напрасный, дар случайный…». В так называемом «Втором приложении к “Да-ру”» (где предполагалось представить, в качестве трактата, написанного Фёдором, антидарвинистские естественнонаучные идеи его отца), Набоков попытался скорректировать эту, не вполне желательную для него формулировку.

Несмотря на разногласия относительно времени написания этого текста и места, предполагавшегося для включения его в роман, исследователи сходятся на

том, что он целенаправленно заканчивается эпизодом, в котором Фёдор вспоминает, как однажды, четырнадцатилетним подростком, сидя летним вечером

на веранде и читая какую-то книгу, случайно услышал голос проходившего

мимо отца, «важно и весело» сказавшего кому-то, с кем он беседовал: «Да, конечно, напрасно сказал: случайный, и случайно сказал: напрасный, я тут заодно

с духовенством, тем более, что для всех растений и животных, с которыми мне

приходилось сталкиваться, это безусловный и настоящий…», – дальше Фёдору

расслышать не удалось, но единственное недостающее слово, которое здесь

напрашивается, это, разумеется, ДАР. В качестве представителя духовенства

здесь имелся в виду возразивший на это стихотворение Пушкина – и тоже в

3 Там же. С. 214. О