Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

<Приписка на полях> Мундштук.

Прошло довольно времени с тех пор, как я пустил неудачно Ромку по жидкому болоту на бекасов. Теперь я решил проверить его на этом самом трудном деле, не одумается ли он, пока у него заживала рана. Сначала мы проверили дупелей на Родниках Вытравки. Нашла только одного и то на том месте, где они по одному всегда попадаются. Ромка подводил к нему совсем по-новому, постоянно возвращаясь назад для проверки, делая потом короткие стойки, когда нападал на свежий след, и потом окончательно замер. Петя ухитрился упустить этого дупеля и потом даже и коростеля: малый совсем развинтился. Далеко до бекасиного места на Вытравке возле погоста по ветру Ромка схватил бекаса верным чутьем и подвел к нему — и это было совсем новое: он вел на ветер с таким определением местонахождения бекаса больше, чем за 100 шагов. Вот это дело!

Я ранил бекаса, он с подбитым крылом спустился на берег Вытравки. Потом, когда мы подняли его, и он слегка полетел, стремясь убраться в кусты за Вытравку, я разгорячился и сделал зря два выстрела в него, чуть-чуть летящего, это был пример, до какого волнения может довести охотника преследование маленького бекаса. Где-то я читал, что бекас, в крайнем случае, бросается в воду и недурно плывет. Теперь я был свидетелем этого: он не понадеялся пробиться через густые ольховые кусты на той стороне и бросился вплавь в воду. Через реку лежало не очень толстое дерево. Придерживаясь за куст ольхи, Петя бросился по дереву наперерез плывущему бекасу, тот забился между прибрежными корнями ольхи и там был схвачен.

Ромка, взятый на сворку, несмотря на угрозы плетью, все время брехал.

Интересно было, когда мы собрались переходить ручей и пустили Ромку вперед, он подошел к струящейся воде и вдруг отпрыгнул назад. Потом крайне осторожно подошел опять и когда убедился, что вода течет, струится, значит, вода живая. Снова отпрыгнул и брехнул раз и два, и пошел, и пошел потрясать воздух своим басом.

— Ромка, Ромка! — убеждали мы, — не будь дураком, иди, иди.

Он послушался, подкрался. Ручей струился по камушкам только посередине, а по сторонам застойная вода его была поддернута слоем зеленоватой тины, и край ее ветер, наверно, погнал к берегу и развесил на прутиках. Вот… Ромка, подумав, что все дело в этой тряпке, схватил за край тины и потянул. Обнажился какой-то черный ком, и тут Ромка, решив, что не в тряпке дело, а что ком во всем виноват, схватил зубами за ком и потащил. Но ком был только началом большой затопленной коряги, и когда она, большая черная, показалась… Ромка бросил ком и со всего маху бросился опять на берег и там уж так забрехал, так забрехал! И даже когда я на глазах его перешел ручей, он не сразу пошел за мной. Он, увидев меня на том берегу, завизжал сначала, потом набрался храбрости, скакнул таким быстрым гигантским скачком, что живая вода не успела схватить его за ногу.

<Приписка на полях> рвал траву и, не успевая проглотить, выбрасывал и был все время такой, что зеленая трава так или иначе усами висела из него.

После того мы перешли в жидкое топкое болото, и Ромка тут работал безукоризненно, правда, он ходил по воде несколько бурно, но как только причуивал след, начинал тихо подкрадываться, и бекасы иногда его подпускали совсем близко. Спихнул он несколько штук, только когда возвращался по ветру и, значит, не мог их причуять. Но зато на ветер он причуял одного не меньше как на 200 шагов и, ни разу не опустив голову, не возвращаясь для проверки назад, прямо, как по струне, подвел к нему и стал. Мы, к сожалению, не проверили расстояние шагами в болоте, но потом на сухом нарочно смерили усвоенное приблизительно расстояние, и оба решили, что минимум оно было 200 шагов. Значит, будем говорить, что по ветру Ромка причуивает бекаса и может точно по линии подойти к нему за 200 шагов. Однако Ярик и Кента могут проделать то же самое. Надо спросить знатоков, каким баллом надо отметить такое чутье. Занимаясь Ромкой, мы не очень интересовались стрельбой и взяли только трех бекасов, которые были уже все осенние жирные.

У прежних больших охотников их помещичье хозяйство завершалось охотой: они могли это позволять себе. Но почему бы и моему литературному хозяйству за 25 лет не завершиться такой охотой, чтобы я три месяца изо дня в день мог охотиться и до того уставать, чтобы ни одна литературная тема не приходила в голову? Я свободный на 3 месяца, у меня с собой легавых 3 собаки: Старый Ярик. <Не дописано>…

Вы, гражданин, считаете себя свободным, когда достигаете права на лучшую жизнь в сообществе со своими согражданами. Вы, художник и писатель, вольноотпущенники, по своей природе свободу видите в самом процессе труда. Я же, простите меня, свободу ощущаю вполне, когда восстанавливаю в себе свое раннее детство: с ружьем на плече и с собакой иду в болота, в леса…

25 Августа. Ночью в час Петя отправился в Сергиев и вернется в среду на той неделе.

Я встаю рано. Утро прохладное и солнечное. Задумал идти в Чистый мох, но, умываясь, нащупал на шее большую опухоль и остался дома.

Все думаю об Илье Николаевиче, о том, как он сознательно жил после Парижа в России, как удивительно ясно определился в «Русских Ведомостях» и как потом все это оказалось «ни к чему». Оказалось, в России нельзя было спасти свою душу разумной деятельностью на пользу сограждан и надо было свою душу погубить, как Ленин, с одной стороны, и как, я думаю, были подобные из монархистов: то или другое.

Еще думаю об Алпатове в противоположность Игнатову. Пронзенный стрелой любви безумной и почти беспредметной, он потерял всякое самоопределение и растворился в русском пространстве, расходуя энергию только на добывание минимума средств существования, потому что он ничего не умел.

В отношении к женщине он ограничился просгейшей деревенской бабой, убежавшей от своего мужа, сошелся с ней чисто по-животному и объявил ее своей женой и ее ребенка взял сыном. Он расстался с таким, что было у всех, таился стыдливо, не смея поднять глаза на разумно устроенных или убежденных сограждан.

В его представлении и либеральный просветитель народа, и крайний <1 нрзб.> социалист сливались в одно: все они что-то имели в себе, он не имел ничего, кроме боли в душе, стыда. Его жизнь, однако, была живой борьбой с последним позором человека, злобой неудачника и сломанным самомнением, бессильной претензией.

Мало-помалу он стал удовлетворять себя радостью случайной, как подаяние, и это считать за реальность, а свою боль, страдание — за позор, за необходимый стыд человека, который надо укрывать от глаза, как укрывает всякий человек отправление своих естественных потребностей.