Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Распутать сии хитросплетения нечего и пытаться. Концы с концами у Аретино не сходятся, но Пьетро великолепно уверен в себе. В общем, он впрямь тоже прост и даже, если угодно, несопоставимо проще загадочных и разящих проповедей и притч Христа, мощи и величавой суггестивности Евангелий. Аретино прост иначе, ибо при очевидной избыточности изложения ориентируется не на прозелитов, а на популярность у широкого, мы бы сказали «демократического», круга набожных читателей.
Однако же. Для рассуждений и самооправданий Аретино располагал прекрасной возможностью зацепиться за последний стих Евангелия от Иоанна (21, 25). Несомненно, он хорошо помнил и имел в виду как раз нижеследующее, хотя ссылки, как всегда, не сделал. «Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь».
Аретино почти цитирует сей стих, но снисходительно предоставляет подобную осмотрительность евангелистам. Сам он и не думает ей следовать.
Вторая книга начинается, как всегда, с подробного описания облика, одежды и образа жизни Иоанна Крестителя (с. 74). В Новом Завете об этом упомянуто очень кратко и единожды (лишь от Матфея 3, 4). Пьетро, кажется, мгновенно забыл только что высказанный самозапрет на выход за пределы Писания. Ведь он должен был продолжать делать то, что было бы в духе избранного им народного занимательного жанра. Поэтому до и после двусмысленно-снисходительной похвалы немудрящим евангелистам он строит свой опус или, в лучшем случае, на непомерных амплификациях Нового Завета, или на вовсе придуманных эпизодах.
Таково и следующее далее описание крещения Иисуса в Иордане – в виде обстоятельной жанровой сцены, взывающей, как обычно у нашего кума Тициана, к живописному изображению, впрочем, с обычными для Аретино многочисленными речами, в том числе разговору прямо между Иоанном и Христом, куда более многословному, чем у Матфея (с. 75–77). И вот всё и вся – включая взнузданных и запряженных горячих коней, замерло «в ожидании чудес, кои должны были вскоре произойти» после последней внушительной реплики Христа своему Крестителю, вдруг затрепетавшему и смущенному миссией, возложенной Господом на него, недостойного смертного, «погрязшего в грязи мира сего».
И чудеса не замедлили произойти. С небесными катаклизмами, с остановкой солнца над повозкой (carro – как известно, непременная праздничная деталь возрожденческих празднеств) – с прекращением бега облаков, с появлением четырех ангелов в красочных искрящихся одеяниях, с рефлексами закатного солнца. Люди из свит, сопровождавших их обоих, тоже бросились в реку креститься, как и сказано в Новом Завете. Но Аретино, конечно, не может тем и ограничиться. Сочно зазеленели и расцвели берега Иордана, распустились водяные лилии и – разве не трогательная лубочная выдумка? – «рыбы, сновавшие меж святыми ногами… радовались, любуясь ими» (с. 76). Происходит обоюдное крещение. Появляется Святой Дух в образе голубя в диадеме, и писатель на двух страницах тоже не жалеет красочных подробностей об облике голубя. Что же до воды Иордана, то «можно было позавидовать, что она остается в этой реке». Помянут по поводу святого блаженства при сем людей и природы – для сравнения в духе времени – «Эрот, нареченный блаженным, после того как он услышал песни Аполлона» (!). «Все смолкло. Молчала вода, онемел ветер», пока не запел Голубь: «Се мой возлюбленный сын, и его доброта мне любезна». (Ср.: Матф. 3:17: «И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение»). Но по воле Аретино – в ответ снова возвышает голос Креститель…
Что-то я никак не могу выполнить свое благое намерение, словно покорно следуя за излишествами Аретино. Хотя и решил по необходимости укоротить затянувшийся пересказ (тем более, мы добрались лишь до второй трети текста, и все главное вроде еще впереди)…
Но как нам отнестись ко всему этому? Восхититься некой – ренессансной? – игровой раскованностью и изобретательностью рассказчика, излагающего, хотя и сверяясь порой с Откровением, – притом, по-видимому, легко, без помарок и переделок – все, что ему сиюминутно придет в голову и тут же возникает на кончике языка? Поддаться, как и его тогдашние читатели, забавному очарованию сказочного текста, кое в чем ренессансного по стилю и мотивам? Или все же призадуматься – как и в отношении поделок Пьетро в любых иных жанрах – над измельчанием и опустошением сюжета, над неудержимостью слишком поверхностного глаголания, не обеспеченного серьезной культурной или сакральной задачей?
В самом деле. Посреди последней страницы о крещении, без какой-либо паузы и графического перехода к следующему разделу (так, впрочем, и у Марка, 1, 12), Аретино принимается за трагический эпизод с сорокадневным удалением Христа в пустыню и с искушениями дьявола. Тут ему пригодился не Марк, а, Матфей (ср. От Матфея, 1, 11 и сл.) и Лука (От Луки, 4, 13 и сл.). Но какой-либо трагизм и многозначительность, как обычно у Аретино, выветриваются. Сатана, как мы помним, берет Богочеловека «на весьма высокую гору и, показывает Ему все царства мира и славу их. И говорит Ему: „все это дам Тебе, если падши поклонишься мне“».
Как же поступает наш Пьетро (с. 80–82)? О, неожиданно и потрясающе! Он, воспользовавшись поводом, с удовольствием перечисляет поименно все известные ему тогдашние царства и края, демонстрируя пределы тогдашних геополитических познаний и хвастая своей приблизительной и показной эрудицией.
Всего упомянуто… 108 наименований!
Подобный, хотя, как помнится, куда более скромный количественно, перечень христианских стран и итальянских городов, известен, скажем, у Данте в «Комедии». Однако ведь там он дан в осмысленном, страстном моралистическом и художественном контексте вселенской инвективы о всемирном повреждении нравов. А у нашего Пьетро этот грандиозный список вдруг появляется просто так… для орнамента. Уж такова его квазиренессансная элоквенция. К мировоззренческой идее varietà никакого отношения этот перечень, разумеется, не имеет, хотя внешне пуповина тянется именно к ней.
Посрамленный Сатана удалился «в царство Плутона», и верный себе Пьетро не удерживается от основательного описания, как тот при сем выглядел, и пр. Далее он передает по своему вкусу, то приближаясь к тексту Нового Завета, то на свой лад отходя от него при изложении поучений и притч Христа (весьма скупом и бедном сравнительно с Заветом), а также сотворенных им
