Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После пространных укоров и наставлений Иисуса, выдержанных в том же характерном стиле Аретино, который я назвал бы риторикой для бедных, – Магдалина была потрясена. Она покраснела, она горько плакала, она в полном смятении натолкнулась на колонну, думая, что направляется к выходу, «подобно человеку, который встает с постели сонный». Короче, затем Магдалина, запершись в своей комнате, срывает украшения, падает на колени и предается горчайшему раскаянию. Она молится Господу и принимается отчаянно, исступленно бичевать это свое во всем виноватое, алкавшее радостей, грешившее тело, «отвратившее ее от Господа». Она обращается к своему телу, унижая его и словесно. Аретино сие чувственное самоистязание, сделавшее неузнаваемыми грудь, и спину, и живот Магдалины, «брызги крови на слишком нежном теле», «черные следы на белом полотне от ударов бича», «превращение в конце концов белого и черного в алое» и пр., описывает с увлечением и со столь же красноречивыми конкретными подробностями. Прибежавшая Марфа радуется, но и ужасается, умоляя сестру прекратить «бесчеловечное покаяние», чтобы не лишить себя жизни, ведь есть другие, благие пути служения Господу. И опять автор раскатывает соответствующие общие места очередного монолога Марфы на страницу. Историк, склонный следовать психоаналитическим приемам толкования, очевидно, усмотрел бы в покаянии блудницы сцены мазохизма…
Очень подробна история воскрешения Лазаря, и опять в сочинении появляется Магдалина, чья великая краса поблекла после пережитого. Автор замечает, что не знал бы, чему уподобить теперь ее облик, если бы не воспоминание о статуе Венеры, изваянной Фидием, «члены которой настолько повредило время, что требуется воображение, дабы представить ее сотворенной знаменитейшей рукой» (с. 142).
Остается, теперь уже действительно сжато, отметить некоторые показательные черты дальнейшей и решающей части повествования. С Книги Третьей начинается история Тайной вечери и Страстей Господних (это и есть разделы, написанные ранее прочих, уже в 1534 году). Любопытно, что встречу Христа с Девой Марией, кратко и сурово упомянутую в Новом Завете, Аретино превращает в трогательную новеллу, заняв четыре страницы ласковыми и печальными речами Сына и Матери. (Ниже эта фабульная линия еще чрезвычайно разрастется). Затем на трапезе у Симона вновь появляется «сестра Марфы», превращенная нашим женолюбом в одного из главных персонажей жития Христа. Автор детально описывает ее поблекший облик – «как сад лилий, побитый градом» – и ее «юбку, которая так ревниво охраняла теперь ее плоть, что не позволяла показать хотя бы малую часть тех сладострастных прелестей, которые ранее она так стремилась обнаружить». Магдалина занята омовением ног Христа и обращается к нему с новой проникновенной репликой (с. 155–156). И это отнюдь не последнее ее появление на сцене.
Затем тут же, по контрасту, на сцену выводится готовый к предательству Иуда Искариот, всячески обвиваемый змеей, проникшей под его одежду. Он деловито договаривается с фарисеями о предательстве и наставляет толпу. Следует рассказ о пасхальной вечере, знаменитые слова Христа, и ответное волнение, и вопрошание каждого из одиннадцати апостолов («Не я ли это?»), а также – особо и живописно – поведение, жесты и слова Иуды. Все это близко к тексту Нового Завета и вместе с тем в очередной раз очень похоже на воспроизведение живописного сюжета. Об Иуде в дальнейшем тоже рассказано очень обстоятельно, сначала как об уверенном предводителе толпы, направившейся схватить Христа, с обращенными к этой толпе речами (с. 170), притом занятно, что Аретино приплетает к предательству Иуды выпад… против Лютера (с. 162). А затем, не менее подробно, с монологом на страницу, о раскаянии Иуды и попытке вернуть тридцать сребреников. Вместо нескольких евангельских стихов на эту тему (ср. от Матфея, 27, 3–5) Аретино разворачивает особую риторически психологизированную фабульную линию (с. 185–187).
Другая еще более обстоятельная и любопытная линия связана с Пилатом. Аретино, хотя и внимательно черпая из Нового Завета, притом всячески усиливает благожелательность усилий и душевные терзания римского прокуратора (например, с. 181). «Поистине Пилат был между священным и каменным, его мучило сознание, что он будет вынужден вынести приговор Иисусу, и он употреблял всяческое искусство, чтобы освободить его» (с. 189). Пилат более всего поражен тем, что «Христос то приближается к божественности, то к человечности, и становится то Богом, то человеком» (с. 179). Такова, конечно, искренняя и незатейливая «христология» самого Пьетро. Догматическая и таинственная идея неразрывности и неслиянности в Богочеловеке обоих начал, противостоявшая и арианству, и монофизитству, далека от сочинителя-простолюдина. Назвать Аретино своего рода инстинктивным арианином было бы умозрительной натяжкой. Посему Иисус у него словно бы попеременно – и это красная нить всего текста – то Бог, то человек «or Dio, ora uomo». К первому относится сказочно-религиозная окраска повести; ко второму – преобладающий в ней и подчеркнутый названием интерес, решимся сказать, приключенческий и романический. Христос оказывается необыкновенным героем истории, разворачивающейся на земле с участием Небес.
Аретино за три века до Ренана и за четыре века до Булгакова (при всей заведомой некорректности этого условного сопоставления) понимает двусмысленность и трудность положения, в котором оказался римский правитель Иудеи. Пилат захвачен личным сильным впечатлением от странного узника фарисеев, загадочного как в речах, так и особенно в молчании, в величавости и в безразличии к предназначенному исходу своей земной судьбы, – и угнетен необходимостью считаться с иудеями и их жрецами, дабы быть лояльным к римскому Кесарю. Так Аретино уточняет психологические и особенно политические мотивировки, объясняющие, почему «доброта Понтия была сломлена вероломством Иудеев» (с. 178–179). Заодно, толкуя о жесткости правившего в то время императора, автор поминает Нерона и Калигулу (с. 176).
Кстати говоря, характерно, что мотив вины иудеев, притом павшей навеки и на грядущие поколения, звучит у Аретино чаще и резче, чем в Завете (с. 181: «Oh crudeltade ebrea… la pena de la tua colpa cadesse sopra di quelli che non che avessero peccato, non erano ancor nati», etc. Ср. от Матфея, 27, 25).
Единственный стих с упоминанием жены Пилата (от Матфея, 27, 19) превращается в насыщенную вставку. Но если, по Евангелисту, жена только послала сказать Пилату: «Не делай ничего
