Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я очень хорошо знаю, что философское отродье наречет меня за это сумасшедшим, утверждая, что мне недостает декора серьезности, которая округла, и благоразумия, которое высказывается степенно; однако это ошибочно. Ибо нет наставника, который позволил бы себе раззевать рот насчет моего якобы легкомыслия, видя меня в блеске и подвижности при таком мужественном телосложении. И мне достает отесанности, когда я смеюсь над миром, впрочем, со страхом Божьим. Пусть молодые берегут свои жизни, а старики помышляют о спасении души. Но примите в расчет и те [отнюдь не] стариковские ухватки, которых придерживаюсь я. Случается, что стариканы, которые смеются над старостью, дают урок молокососам, как пользоваться молодостью. Мне кажется, что всякий раз, когда я упражняюсь в юношеских проделках, груз лет облегчается более чем на тысячу фунтов. Так что я едва чувствую за плечами груз животной поклажи. Мне приходит в голову это сравнение, когда я плачу двадцать пять каратов, спариваясь с девкой, которая обвивает меня ногами».
Далее Аретино обстоятельно хвастает своей крепостью и частотой плотских соитий.
Вот, собственно, ключ также к знаменитым «Шести дням», т. е. новаторской порнографии, озадачившей достаточно, казалось бы, раскованных современников. Перед нами главное основание славы писателя Аретино. Первые, особенно откровенные, три дня «Бесед» (Ragionamenti) продолжит и заметно превзойдет разве что маркиз де Сад.
Эти диалоги куртизанки Нанны с начинающей, хотя и схватившей уже французскую болезнь, Анджеликой, по существу, лежат вне готовой системы бурлеска. Аретино ставит, как всегда, свое Я в центр этих сочинений, пользовавшихся, как, впрочем, и все, что ему угодно было занести на бумагу, но притом особенно огромным успехом у современников, да и в последующие столетия.
Спохватившись, ввиду первоначальной некоторой растерянности публики вокруг своего порно, он написал следующие три диалога в более сглаженной манере. Это отнюдь не великая литература, но предметно и лингвистически по-своему удивительная штука. А именно: безоглядное порно, перехлестнувшее обычные границы, вульгарное и яркое. Кое-кто из аретиноведов усматривал в этом осуждение распространенных нравов. Но на деле Аретино, кажется, просто описывает со знанием дела и с увлеченными выдумками то, что его притягивало.
Спустя почти четыре века «Беседы» и «Сладострастные сонеты» в который раз переиздаются в переводе – как «Произведения Божественного Аретино» и с восторженным Введением Гийома Аполлинера, утонченного модерниста[589].
Одни историки литературы называют его веристом, другие романтиком – со столь частым в западном литературоведении уподоблением по внешним и случайным признакам совершенно исторически разных структур. Третьи говорят, что он явно преувеличивает и что это, следовательно, «литература». Хотя такова жанровая повинность всякого бурлеска, это манера подачи, где откровенность и бесстыдство становятся правилом письма.
Но причем здесь культурология?
Конечно, любопытно разобраться, почему и как этот простолюдин, не учившийся даже в школе, стал из ученика переплетчика писателем на вольгаре, как принято было считать, чуть ли не номером один в своем столетии. Будучи в высшей степени характерным для своего времени, Аретино во многих отношениях был вместе с тем культурно перпендикулярен ему, и вот один из роящихся вокруг него парадоксов, заслуживающих логико-культурного разбора. Его отношение к духу Тридентского собора внешне конформное. Тем не менее – это сознательное угождение спросу публики, своего рода католическая поп-литература. И расчет на успех при римской курии.
Другая, скорей всего, тесно связанная с первой, аналитическая тема: Аретино и маньеризм. Ведь перед нами близкий многолетний друг Тициана, а также Сансовино и десятков других художников, восторженный поклонник, хотя впоследствии хулитель Микеланджело и, как нас уверяют, самый выдающийся ценитель и критик пластического искусства Позднего Возрождения. Правда, далекий от создания каких-либо теоретических построений и ученых трактатов. Это чувствительнейший зритель, орган художественного вкуса Чинквеченто. В его часто тонких и неизменно запальчивых, безапелляционных суждениях, которые он разбрасывал в письмах направо и налево, сказался распад поэтики.
Увы, лишенный оригинальных и плодотворных заделов для будущего.
Чем пестрей, размашистей, эклектичней и спонтанней были бесчисленные впечатления и оценки Аретино, чем дальше это отстояло от обдуманных и несколько консервативных страниц, скажем, Вазари, тем любопытней для историка культуры ярко поверхностный феномен Аретино, – с его бесспорной ренессансной инерцией и притом, в итоге, смысловой бедностью. Очевидно, именно оксюморон «яркой и подчас талантливой поверхностности» может быть наиболее подходящей формулой его творчества. Пьетро органически и с налета удовлетворял ломающимся и путаным вкусам тогдашнего вырождающегося потребителя культуры. Отсюда, очевидно, весь секрет его популярности среди полуобразованной и разнородной публики. Ведь он сам был плоть от плоти ее. Отсюда и забавный парадокс: Аретино выделяется тем, что не вмещается ни в какие серьезные культурно-исторические очертания.
В моей практике это первый случай, наводящий, так сказать, теоретическую оторопь. Меня спрашивали: а как обстояло дело с социальной почвой и ориентацией писаний Аретино? Однако источники, то есть сами тексты Аретино молчат на сей счет. Кроме самой общей риторики о достоинствах Венеции, где ему лично удавалось устроиться без стеснений и богато, – остальное же его не интересовало – никакой социально-политической тематики.
Итак, повторю еще и еще раз, за десятилетия работы с ренессансными текстами, от Петрарки до Антона Франческо Дони, я впервые попал в подобный культурно-исторический тупик. Он в такой же мере отсвечивает Возрождением, сколь и отступает от него, и выхолащивает. Замечательно, что Пьетро, будучи фигурой предельно конкретной, колоритной, притом не поддается резюмирующим оценкам, и, будучи выразительно всяким, в конечной степени – никакой.
Его репутация великого писателя Позднего Возрождения вызывает недоумение при чтении и анализе текстов.
Он странный критик, проницательность которого расхваливают все, включая Де Санктиса, но притом сущий дилетант, зато чуткий описатель и смакователь искусства. Поскольку он более всего обожал «кума Тициана», а также Сансовино, и поначалу восхвалял величие Микеланджело, это и впрямь прекрасный ценитель. В те времена в таком художественном кругу это было, пожалуй, не слишком затруднительно.
Маньеризм? Вряд ли. Скорее, вкусы его и стиль эклектичны.
В литературе он славится шероховатой свободой речи, любопытной для историков-лингвистов – полная противоположность вдумчиво отшлифованному и великолепному стилю Петрарки.
О письмах Аретино
Его письма, однако, чаще всего скучны, небрежны, вычурны или грубы. Но изредка среди них блещут жемчужины непринужденности и остроты, равные которым можно сыскать разве что в письмах Макьявелли.
Он очень неглуп и ловок, но отнюдь не глубокомыслен. Тщеславно составленные им сборники писем на вольгаре, как уже говорилось, в этом плане первопроходческие.
