Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что это?[591]
Пьетро таким образом дает понять графу недовольство скудостью его даров? И это злая насмешка? Или, напротив, всего лишь игра и развязная шуточка в расчете на чувство юмора адресата?
Стиль писем Аретино колеблется между лексической свежестью, разговорной непринужденностью, резкой прямотой слога – и выспренней неуклюжестью с запутанным синтаксисом и околичностями, вроде следующих:
«Я очень даже должен, о, любезный и благородный мессер Бенедетто, назвать вас живейшим духом красноречия, ибо редко можно увидеть письма, которые проникали бы, благодаря выразительности сочиненных вами слов в ум и душу того, кто их читает и воспринимает, так что бумага, исшедшая из-под вашей собственной руки и посланная от имени монсиньора мессера Джамбатисты такова, как если бы он задумал и написал ее сам. Поэтому да будет мне позволено сказать то, что мне хочется, а именно, что никогда стиль знаменитого живописца, вроде Тициана, не воспроизводил чью-либо персону так естественно, насколько перо вашего дарования выказало пример доброй воли, соответствуя моему пожеланию, чтобы вы показали благость кардинала так, чтобы ощущалось, как ему приглянулась доблестная манера, мне свойственная, и чтобы он не забыл никогда о своих заслугах, пока у него достанет духа и чернил».
А. Х. Горфункель отмечает «…почти откровенное пародирование строк достопочтенной Виттории Колонна из ее послания с извинениями за задержку очередной выплаты и вообще склонность Пьетро позлословить в адрес сиятельной благодетельницы». Эта статья – единственная в отечественной литературе в связи с перепиской Аретино – как всегда у А. Х. Горфункеля, тщательно и точно исчерпывает свою конкретную тему «своеобразного эпизода» «встречи-столкновения» столь несовместимо-разных персонажей. Я согласен с основными оценками и выводами относительно «двух разновидностей позднеренессансной религиозности» (с. 221). Конечно, Аретино ни в малейшей степени не был безбожником.
Однако я не решился бы присоединиться к предположению автора, что диаметрально несходные «религиозные искания римской поэтессы и ее великого друга» (т. е. Микеланджело) и «плебейский площадной смех» Аретино суть «страстное столкновение противоречий» и «проявление диалогичности Возрождения» (с. 220, с ссылкой на введенное мною понятие). Как раз в религиозных сочинениях Пьетро не было «площадного смеха», только банальная набожная риторика плюс стремление развлечь или растрогать читателя. С неоплатоническими интересами Виттории соотнести это невозможно. Впрочем, корреспондентов, по-видимому, нимало не занимали идейные позиции друг друга. Виттория ограничивалась вежливыми похвалами касательно религиозных опусов Аретино, порой благочестивыми упреками, а также оправданиями насчет высылки денег. Что до Аретино, то, кроме все того же оброка, которым он, как никто нагло, облагал всех и вся, он был заинтересован во влиянии Виттории на кое-кого в римской курии. Но, кажется, до культурно осмысленного диалога и конфликта далеко не доходило. Все, по-моему, куда проще. У этих людей не было точек соприкосновения и оснований для серьезного спора. Они, хотя и переписывались (ибо с кем же Аретино был в состоянии не переписываться?), но вообще-то им не было дела друг до друга.
«И вот мне лихорадочно несут постоянные подношения, которые вы делаете из первых вещей, которые выходят из рук, благодаря благой природе и к тому же искусству. Но я-то знаю, что скромная доблесть, которой я обладаю, орошает меня своей божественностью так, чтобы не опьянять меня».
При том, что среди писем Аретино есть немало прелюбопытных и значительных, – мне предстоит еще коснуться также их, – все же мелочность, с которой они открываются, будет сопутствовать им до конца. Вот пример, взятый совершенно наугад. Характерно пустое письмецо Тициану, которое этот ценитель и критик включает в четвертый том своих знаменитых писем.
«Тициану. Ни Аппелес, ни Пракситель, ни все прочие, которые ваяли или живописали изображения или статуи какого-либо государя или короля, не могли бы похвалиться, что они когда-либо получили в награду такое золото и геммы, которые были добавлены к тому, что ваша выдающаяся доблесть получает постоянно от его Величества… И ведь верно, что он (который внушает веру, а не зависть, и не стремится к тому, чтобы посредством картин и мраморов сравняться с богами, и довольствуется тем, чтобы быть только изваянным и изображенным в сердцах добрых и благоразумных) – он позволил себя изобразить в вашем неподражаемом стиле лишь для того, чтобы угодить вашему уникальному дарованию. Если вы поедете к нему и когда вы предстанете перед ним, почтите его с любовью также и от моего имени. Апрель 1547».
Самое труднопонятное – по крайней мере, для меня – конечно, не то, что наш Пьетро привычно выпрашивал деньги и подарки, а то, почему Аретино всю эту бытовую и вроде бы нелестную для него дребедень льстивых выпрашиваний так настойчиво сводил в тома эпистолярных публикаций. Ничего подобного нет и немыслимо представить в составе эпистоляриев Петрарки и кого бы то ни было из работавших вслед за ним в этом жанре гуманистов. И почему все это собрание в целом сопровождалось тогда, да и впредь, таким успехом? (Напомню, что, в частности, я пользуюсь парижским изданием писем в оригинале, выпущенным спустя более чем полвека после смерти Аретино).
Отношение Аретино к Микеланджело
Одним из самых интересных эпизодов переписки и образа мыслей Аретино издавна принято считать его отношение к творчеству Микеланджело Буонаротти.
Это действительно так, и стоит привести несколько выдержек из Аретиновых посланий к автору фрески «Страшного суда».
В сентябре 1435 года, когда Микеланджело лишь приступал к своей самой знаменитой работе, Аретино имел наглость предложить живописцу собственную свою программу.
А ведь он знал, каков масштаб Микеланджело, знал, с кем имеет дело, и нашел замечательные слова, чтобы это высказать. «В ваших руках живет тайная идея природы, понятой по-новому, поэтому трудность обрамляющих (estreme) линий (а это высшая премудрость в живописных тонкостях) дается вам так легко, что вы завершаете в оконечностях тел цель искусства, а ведь само искусство сознает невозможность достичь в этом совершенства, поскольку последний штрих (как вы знаете) должен окружать самого себя, то есть в манере, которая являет неявное… Итак, я, который в сопровождении похвал и хулы, высветил самое глубокое в достоинствах и недостатках других, дабы не обратить в ничто то малое, чем являюсь я сам, – я приветствую вас. Я не решился бы сделать это, если бы мое имя, звучащее в ушах каждого государя, не убавляло бы сильно тем самым свою недостойность. Хотя я и должен добавить со всей почтительностью, что в мире много королей
