Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С. 163: «…будучи человеком невысокой культуры, Пьетро считал все эти правила измышлениями педантов». Он выступал «против восприятия мира не как личного и данного непосредственно, а сквозь призму книг и правил». Вот его самая важная максима: «Я подражаю сам себе» (с. 175).
С. 165: «Свобода и широта суждений распространяется у него и на искусство, которое он хорошо чувствует». Его АНТИАКАДЕМИЗМ.
С. 168: «Изображаемый им мир существует не сам по себе, а через него, и он обращается с ним по своей прихоти, как с вещью, составляющей его собственность».
С. 170: «Его цветистый или прециозный стиль время от времени озаряется проблесками гениальности: оригинальные сравнения, великолепные образы, новые смелые мысли, резкие мазки и даже прямые находки, правда чувств и колорита приходят тогда, когда он остается самим собой и не старается произвести впечатление… Отказ от литературных штампов и манера письма, приближающаяся к разговорной речи, свободная от всякой заранее принятой идеи и непосредственно выражающая чувство, стиль то цветистый, то прециозный…»
С. 171: О комедиях Аретино… «Они не считаются ни с правилами, ни с традициями, ни с театральной практикой».
С. 172: «Он человек не мысли, а действия, и сам он персонаж комедии… Общее от него ускользает, мир он видит в кусках и осколках».
С. 175: «Это не вымышленный, субъективный мир, это доподлинные нравы тогдашнего общества… По народному преданию, он умер как Маргутте у Боярдо – от смеха… как умирала Италия».
Обычен перевод внимания на характер и образ жизни, на моральную сторону дела. В общем, ясно, что сей крайний случай распущенности неотделим от утепляющих его оттенков: наглость, зато и откровенность, распутство, но и по меньшей мере две трогательные любовные привязанности, алчность, но и мотовство, трусость, но и дерзость, либертинаж, уживающийся с расчетливым конформизмом. Словом, возможное отвращение к Пьетро умеряется восхищением широтой его натуры.
Де Санктис выделывает из этого характерную для него концепцию. Приходится констатировать несколько любопытных несообразностей, которые почти неизбежно сказываются – с разной степенью логической проработанности и остроты – на описаниях феномена Аретино в высшей степени показательной и блестящей главе о нем у Де Санктиса. То отрицательные оценки – но с оговорками; то положительные – но с разочарованием.
Согласимся для начала со многими меткими констатациями Де Санктиса.
Де Санктис справедливо резко оценивает в моралистическом плане авантюрный облик Пьетро. Только это вовсе не было общей чертой выдающихся людей Чинквеченто. Аретино тут зашел едва ли не дальше всех. Зато Де Санктис, плененный живостью и нестандартностью автора, пожалуй, сильно переоценивает уровень его сочинений. Было бы неисторично упрекать лучшего литературоведа Рисорджименто в чрезмерном морализме, но для нас это в Аретино не слишком интересно.
Существенней то, что Де Санктис неправ в отношении XVI века в целом. Несмотря на потрясения и закат Возрождения, Италия не «умирала». Если и пользоваться этой слишком сильной метафорой упадка страны, упадка экономического, политического и в итоге культурного, вообще сокращения всеевропейского значения Италии, то следовало бы, во всяком случае, отодвинуть его примерно до середины XVII столетия. Что до середины и второй половины Чинквеченто, то это времена удивительных и плодотворных продолжений Высокого Возрождения – в качестве и на условиях его преодоления, его оборачиваний. Это век ослепительного и неповторимо экспрессивного раннего маньеризма, затронувшего также двух гениальных художников-долгожителей Возрождения, то есть поздних Микеланджело и Тициана. Это век последней волны тонкой и обдуманной антикизации (Веронезе и особенно Палладио). Это великий труд Вазари, положивший начало истории ренессансного искусства. Это новая по духу стилистическая растяжка между братьями Караччи и караваджизмом. Это Тассо и это позднеманьеристические эстетические трактаты, а в целом подготовка барочной культуры. Это век рождения натурфилософии и утопии, хорошо изученных – у нас в России прежде всего А. Х. Горфункелем. Это век эмпирических успехов в изучении природы и подготовки к научной и философской революции XVII столетия. Это век, как подчеркнул и Де Санктис, кодификации итальянского литературного языка. Это, разумеется, также век мощного распространения позднеренессансных или, скорее, постренессансных влияний на Север.
Возрождение уходило. Но – речь сейчас не об Аретино – во всех направлениях и на столетия вперед именно в 16 веке оплодотворяло приходившие ему на смену и оспаривавшие его типы культуры. Аретино, хотя и плоть от плоти своего времени, из этого процесса радикальных смысловых продолжений и метаморфоз явно выпадает. Дело не в том, чтобы просто принижать и хулить уровень его творчества или нравственности и не в том, чтобы, стараясь не погрешить против историзма и не впадать во вкусовщину, отдать должное яркости Пьетро. Он не перворазрядный писатель, но действительно по-ренессансному незауряден. Он дает достаточно оснований для любых и даже взаимоисключающих оценок его поведения и уровня сочинительства.
Однако для историка культуры единственная и самая трудная логико-герменевтическая проблема, связанная именно с Аретино, как ни с кем другим, это казус историко-культурной тупиковости.
Если такая постановка проблемы может быть достаточно подкреплена разборами текстов, придется уклониться не только от Де Санктиса, но едва ли не от всей аретиноведческой традиции.
Симулякр угасающего итальянского Возрождения
В итоге, на грандиозном фоне XVI века чего же, спрашивается, стоит – по гамбургскому счету – занятная и даровитая, погруженная в гущу тогдашних расхожих вкусов и событий, но одновременно скорее шутовская фигура Аретино вместе со всем, что он написал?
Да ничего.
Точнее, почти ничего. Почти пустое место.
Почему же «почти»? Потому что, как уже не раз отмечалось, всякий раз мы вынуждены сделать оговорку, ибо этот субъект ухитрялся все же в данном жанре сделать нечто новое. Правда, нечто избыточное либо усеченное, а все же характерное только для него… И превосходящее тем самым – ну, кое в чем, хотя бы в каком-то отношении – других, куда более значительных ренессансных творцов. Вот и приходится к любой принижающей его сочинения оценке тут же добавлять некое «однако».
В этом соединении минуса и оговорки, того, что показательно для его времени, и того, что перпендикулярно к нему, в нераздельности нашего невольного интереса и усмешки над ним – весь Пьетро.
Аретино – последний человек Возрождения по мотивам, жанрам, стилю, страстям и вкусам. Несмотря на свой антиакадемизм, Пьетро консервативно
