Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дело в том, что истинная и глубинная ренессансность жива, лишь постоянно сдвигаясь, споря с собой и переходя на закате в то или иное замечательное наследующее ему мироощущение. Возрождение оплодотворило европейское (с известной точки зрения, и всемирное) будущее, пусть и преимущественно неизбежной ценой своего отрицания и ухода. Прорыв к постренессансным культурам был возможен и многообразен, благодаря сложной и драматической многосмысленности, открытости и диалогичности Возрождения. Всюду, где Возрождение кончается в своем «малом времени», в адекватной себе системности и стилистике, – оно зато дает начало новой (продолжающей, но преодолевающей его) культуре. Вместо классицистичности и втайне напряженной гармонии – это откровенно и парадоксально сдвинутый прекрасный ранний маньеризм, или академизм болонской школы братьев Караччи, или противостоящий тому и другому караваджизм, или «сюрреалистическая» бездонность Тинторетто, или уникальная эволюция к гигантской экспрессии двух гениальных долгожителей, Микеланджело и Тициана, или неоантикизирующие достижения Веронезе и Палладио. (Я не могу касаться здесь живописных или литературных, или философских и научных свершений XVII столетия, столь обязанных погасшему Возрождению и отрицающих его). Вместо гуманизма Италия и Европа получили натурфилософию и католическую реформацию, и северные протестантизмы, и контрреформационную реакцию. Вместо сладостного стиля – мадригал и движение к Орландо Лассо и затем к раннему музыкальному Барокко. Или от загадочно-личной спиритуалистической поэзии Микеланджело – к религиозному эпосу Тассо и позднему петраркизму, от трезвой аналитики Макьявелли и Гвиччардини к утопизму Кампанеллы и к антиутопии Дони, и т. д.
Что же наш Аретино? Он был не в силах перевести Возрождение в новое культурное измерение и он не мог порвать пуповину. Он – и даже слишком – эпигон своего же времени, и потому столь популярен среди многих современников, и он же маргинал и потому презираем тоже немалым числом соперников.
Короче, Пьетро – бастард позднего Возрождения. Он хватается за некоторые ренессансные черты, замыкая их на себя, зауживая, вырывая из богатого смыслового контекста и из исторической подвижности. Его аморализм, в отличие от Макьявелли, существует вне концептуальных противоречий и надличных проблем. И он, будучи незнаком с античностью, никак не «последний гуманист». Его индивидуализм равен самому себе, он не отягощен проблемностью самопонимания, он не «высокий» – а бытовой и плоский. Да, ренессансная вольность поведения и язык без костей. Венецианский либертинаж. И одновременно расчетливая конформность, угождение спросу католической публики и религиозная поп-литература, за которую он всерьез считал себя достойным кардинальской мантии. «Бич князей» вообще был одновременно и наглым и угодливым, плыл по ветру обстоятельств, хотя мог и рвануть – по настроению – против ветра. Он невероятно самоуверен, но с истинным достоинством незнаком, он лишен убеждений, кроме тех, что ему по нраву и к выгоде.
Словом, Пьетро Аретино, продолжая Возрождение, в неменьшей степени выхолащивает и бессознательно пародирует его. Это все же квазиренессансность.
Это – симулякр Возрождения.
Но, как ни странно, как раз в этом причина устойчивого интереса к нему, его день рождения в ученом мире отмечали в 1992 году… и будут, несомненно, отмечать в 2092. Ибо его историческая ниша занята им одним. Он – шоумен ренессансной изжитости, а морально – он обескураживающе естественно демонстрирует бесстыдство и – не лишенное оснований – самохвальство. Так что он легкая пожива моралистов, от Де Санктиса до Лосева.
Все историко-культурные постскриптумы Возрождения более чем значительны, веером разбегаясь в XVII век и далее. И, пожалуй, только Пьетро – разорившийся наследник этой культуры. Тут нет особых поводов для культурологического глубокомыслия. Однако… в сложной панораме наступающего Нового времени для этого выскочки всегда обеспечена ироническая и удивительная закраина. В истории культуры можно удержаться по-разному. Для демонстрации декаданса и исчерпанности великой культуры пригождается и способность к убежденному, органичному и, в этом плане, бескорыстному шутовству.
Известные нам декаденты иных, более поздних эпох, от хулиганов футуризма в желтых кофтах до важных мандаринов деконструктивизма или, тем более, до наших доморощенных напыщенных якобы «постмодернистских» гробовщиков отечественной культуры – всем им безмерно далеко до Аретино. И друзья у них тоже заметно помельче… И вот они ради компенсации раздеваются догола и лают по-собачьи, как этот, как его… или заглядывают, рифмуя, в унитазы в поисках своей независимой идентичности и современности. Претендуя на то, чтобы явить самое последнее и прибыльное слово в культуре и посему настаивая на утрированно почтительном отношении к себе, но будучи решительно ничем – и немного даже догадываясь об этом в качестве людей по-своему неглупых и ловких – эти трюкачи хватаются за словечко «перформанс». Что в данном случае нужно переводить как «кривляние, затягивающее умничающую публику».
На этом фоне Аретино ослепителен.
Куда героям нынешних «перформансов» до опустошенного и все равно позднеренессансного и великолепного Аретино, бесстыдно клянчившего эскизы ни у кого-нибудь, а… у Микеланджело. У нас с тех пор накоплен достаточно богатый исторический опыт. В типологии новоевропейских выродков культуры Пьетро Аретино – самый ранний и, пожалуй, самый содержательный и талантливый случай.
Приложение
Данте и его время. Поэт и политика
Глава 1
Утопия всемирной монархии
«Безмерно горький мир»
Остались далеко позади черные провалы Ада, скалистые тропы Чистилища. И семь блаженных небес Рая – тоже позади. Данте возносится к созвездию Близнецов, под знаком которого он родился. Странствие по загробным царствам подходит к концу. Перед ним вскоре вспыхнет ослепительный свет вечной истины. Он торопится. Он увидит Деву Марию и Пресвятую Троицу.
Но Беатриче вдруг просит поэта: «Ты так близок к высшему спасению, что взгляд твой должен быть ясным и строгим, и все же… оглянись, посмотри вниз – сколько миров я уже повергла к твоим ногам».
«Мои глаза, – рассказывает Данте, – вернулись сквозь все семь небес, и я увидел этот шар таким, что усмехнулся его жалкому обличью…»[593]
Эта усмешка поэта, с высоты звездного неба взирающего на землю, – один из гигантских взмахов воображения, так часто поражающих читателей «Божественной комедии».
«Я считаю мудрейшим того, кто ни во что не ставит этот шар», – презрительно роняет Данте, отворачиваясь. И принимается восхвалять величие небесных сфер. Он любуется обратной стороной Луны, поражается нестерпимому блеску Солнца, наблюдает вращение Меркурия или Венеры. Но вновь не выдерживает. Вновь, вопреки
