Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов

Озеро, сентябрь. Похоронили Ф. И.

К синей обивке гроба пришивали золотой крест.

– Как эту перекладинку? Вверх концом или вниз?

Ты должен знать.

Пришили вниз, я ошибся, так и закопали.

Утром прилетели 18 белых лебедей. Вечером девять улетели, крича по-человечьи. Солнце ночью, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму. Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной.

– Лет десять тому назад мы под ней пили и не собирали.

Теперь собираем и не пьём. Если бы мы тогда собирали и не пили, теперь бы пили и не собирали.

– Я уйду. Семь кораблей стартуют с космодрома Плесецк и будут сопровождать меня до границы Солнечной системы.

– Я вернусь. Семьсот космических шаттлов стартуют со всех космодромов мира и будут встречать меня у границы Вселенной.

Прошлым летом Сашка умер.

Идут годы, Титов стоит в шапке-ушанке под перезрелой рябиной. Солнце, как кошмар: размытое, косматое, багровое, в дыму.

– Мне нужно нечто тонкое и отвлечённое, – сказал Керзум, входя в дом.

В доме звуков нет. Звуки можно пересчитать по пальцам.

Утром смотрел, как в полнеба расширяются пятна багрового, гаснут, и в синих тучах снова наступает ночь.

На коленке лежит тетрадка. Кот, проходя, сказал мя, жёлтый огонь вспыхнул в резных дырах туч и безостановочно покатился под небесную гору, рисуя тихие леса и озеро:

берёз жёлтых, красных осин и чёрных сосен.

Кровать, как нашкодивший ребёнок, задвинута в дальний угол.

Прожужжала муха.

– Пойдём бережком, иначе смерть, – сказал А. Ф.

Люди с головами, как обугленные деревья. Бледные, восковые, лысые. Не сменяющие, а изменяющиеся одно в другое, с вытянутыми губами, безглазы, огромными лбами, мёртвые-живые радовались и уже брали за горло, и один выходил из-за спины другого и останавливался, и говорил: «Я здесь! И ты никуда не денешься от меня».

– Кто-то из них шёл рядом. Он что-то нёс, или я что-то нёс – как Ленин на субботнике. Начал нарастать ужас от присутствия «этого» рядом. Смотрю в твою сторону – горит огонёк у тебя. Зову, а ты молчишь. Бегу к тебе, вырываюсь, а дорога удлиняется до бесконечности.

Он пришёл с искажённым лицом, тяжело дышал, дрожал, в поту.

– Сейчас отпустит и больше не вернётся.

Отпустили.

Ходит по берегу. В песке растёт дикий овёс.

– Скоро пойдём ставить сетки. Соль есть, а рыбу добудем.

Приехал Василий, рассказывает: просыпаюсь – стоят:

– Кто ты? – Никто. – А кто ты? – И я никто. – А что вокруг? – И это тоже никто. – А кто – никто. – И это тоже никто. (Но я не сплю ведь, если лежу. А они тут ночами: – Ага!) – Ты никто. – А вы кто? – Мы тоже никто. – А чего есть? – Того нет. А чего нет, того тоже нет. – Долго они так мужику голову морочили.

– А конюхом там была баба. Выпили. Ну да раздевайся.

Разделась. А там съёмочки, тряпочки, ниточки. Он взял ножиком да разрезал. Но я о другом…

«Женщина может простить мужчине зло, которое он ей причинил, но жертв, которые он ей принёс, она не прощает». Сомерсет Моэм, Луна и грош.

Луна над озером, свечка на подоконнике, Неупиваемая Чаша под подушкой.

Художник с этюдником у лодки.

– Вот, он привезёт из деревни нетленку. А ты – набитый кашей желудок, мешок пересоленной рыбы и мешочек сухих грибов.

– Правильно, мы тоже раньше писали.

Вычеркнул всё, что мешает писательству. Вычеркнул всё, – и себя.

Пошлейший, плоский, образованный и скучный ментор Гёте.

Художники погасили свет.

Этна просыпается, ёжик бешенствует, радуги стоят в небе, и из всей свистопляски остаётся один вопрос – веры.

Сегодня – еврейский новый год.

Некому берёзку заломати? Да хрена ли тебе её ломать, сиди дома. Чем тебе берёзка помешала? «Ой, люли-люли!» Шотландцы скрестили картофель с фасолью и подснежником. Оказался несъедобен и для вредителей, и для людей. Проекция на стене: окно, рука и плечо, взмахи над мольбертом.

Первое своё стихотворение Сашка написал в третьем классе:

«Я полюбил её и вот Огромный у неё живот».

– Только потом понял, о чём это я.

В пятницу вечером приезжают рыбаки. Утром в воскресенье водка кончается.

Колю дрова. Выходят из старого «москвича»:

– Дай на водку, – робко. – Что тебе из Хвойного привезти?

– Бутылку пива.

Через полтора часа: колю дрова, «москвич», вываливаются в сапогах, улыбаются и прячутся за машину. Из машины выходит девка, лет семнадцати, кустодиевская, красный рот, короткая юбка, подходит ко мне и широко улыбается.

– Извини, пива не было, мы тебе девку привезли.

– На хрена мне тут девка.

– Прости, мы не знали…

Приглашаю в избу, пьют, девка ждёт в углу, подарил ей большую фланелевую рубашку, надела на голое тело. Прихватив понедельник, таскали её по холодным банькам.

«Откуда взялась?» – «Да наша, хвойненская. Поехала в Выборг, прицепилась к какому-то олигарху, но бляданула, выгнал. Вот и вернулась обратно в Хвойный».

«Ф. И. тогда работал председателем колхоза.

Лето, Ф. И. в ржаном поле одну бабу. Проходит староста: «Бог в помощь, Фёдор Иваныч!» Баба закрывается, чтоб не узнал. Вечером: «Что ж ты, старый дурак! Я ж тебе махал ногой: проходи, проходи!» «Так неудобно, Ф. И-ч! Надо ж что-то сказать».

«Друг его Пашков, Петя, лес сплавлял, якорь одной рукой поднимал. Гоняли всю деревню, и пили – кто кого. На свадьбе. Жена: пойдём.

– Да нет, ещё одну выпью. Ну ладно, пойдём.

Пошли в Ёндо. На дороге положил её голову на камень и ударил два раза палкой. Пришёл в Ёндо пьяный:

– Что ж я наделал! Убил бабу!

Взял ружьё, двустволку, зашёл в баню, приставил к горлу и из одного только ствола и успел выстрелить. Голова вдребезги. Бабу увезли в больницу. До сих пор живёт в Хвойном с этим, как его?..» В лодке.

– Саня, ты гребёшь, на лице написано страдание. Ешь – страдание, куришь – страдание. А когда женщину ебёшь – что на лице? – (подумав) – Омерзение.

Фамилия: Отченаш (милиционер).

Рыжий, голодный, глаза зелёные, прибежал к нам совсем сумасшедший, летний. Теперь пузо от окушков, как барабан. Но зимой в Ёндо коты вымерзают.

Сашка: – Жалко котофейчика-то, в молодости погибнет здесь!

У сига глаза серые, с золотым ободком. У плотвы красные, крапчатые. У окуня не помню, не посмотреть, головы уже поотрывал.

Пятница.

– Любишь классическую музыку?

– Да, зарезаться хочется.

Котофейчик, который замёрзнет, трогает эту руку холодным носом, поёт громко и сучит лапками, суёт морду в манжет рубахи.

Месяц плещется в холодной воде.

– Идите, идите, толстуны.

Цветная картинка на деревяшке: дети с финскими соломенными волосами танцуют летку-еньку, обернув к нам сердцеподобные головы.

Сердце бьётся в подушечках пальцев и горит.

Месяц погас, в холодную воду пошёл снег.

Коротнуло – говорят здесь про инфаркт.

Спим с котофейчиком. Он лижет мой мизинец, урчит и покусывает. Солнце в лицо из-за окна, тихий час.

Ночь, полная золота: неправильная, не оттёртая от тёмных пятен золотая монета луны, сплющенная, старая. Её дорожка в озере – как пляшущие человечки. Свеча с синим, как подснежник, основанием фитиля. Борода моя, усы и бакенбарды – красно-рыжие. Накрывшись красной рубахой, дышал над картошкой. Отлегло.

Помнишь ли, как выскочил к озеру, ветер дул в спину, и было: каждый его порыв – сколько сможешь вобрать.

И не было барьера – прямое участие.

Пруд, полный чертей. Чем ужаснее жизнь страны, тем сахарнее голоса.

Ладони в саже, въевшейся от чёрной работы – рыбака и повара.

Тикают морские часы. Трещит свечка, потрескивает.

Пойду, послушаю, как тихо вне дома.

«Он заварил ей покрепче, чтобы она не заснула, в то время когда я с её сестрой…»

Штрих – средство для исправления ошибок. Начало на столе перед Новым годом. Зачала на столе перед Новым годом.

Вышел. Озеро тёмное. И равное ему тёмное небо. Два матовых пространства. Ни кремней на земле, ни разговора звёзд. Плоскость, накрытая куполом с плывущими по нему, как по барабану шарманки, дырявыми тучами.

Ты не знаешь, зачем он всё это сотворил? Какое значение имеет луна? И озеро, и туча, и звёзды? Чтобы здесь мучить нас, накрыв музыкальной крышкой?

Маньяк повесился в камере на следующий день после приговора. Получил 22 года за изнасилование трёхлетней девочки. Уехал с мамашей на пикник, отвёз коляску в кусты. Девочка скончалась от разрывов внутренних органов. Повесился на разорванных простынях.

На мостках. Ждал – не ждал. Небо светлое, со звёздами. Озеро – ни дождинки его не тревожит. Капля упала на правую щёку, скользнула холодом от чистого неба.

«Уменьшение снабжения продовольствием населения». Радио «Маяк».

По понедельникам ко мне будут приходить две фройляны – Герда и Елоиза.

В безумии говорю: я больше. 2 Коринф, 11:23 Сашка умер 4 августа в городе Летнереченске. Я не поехал на похороны.