Четыре тетради (сборник) - Константин Крикунов

Протирают стёкла, кусают рахат-лукум, выворачивая губы наизнанку, чтобы сберечь помаду.

Вошёл похожий на старуху, пожал руку профессору и по-женски вздохнул: «Как быстро тянется время!» Вошёл другой. Глаза синие, холодные, внимательные. Уши большие, прижаты. Пиджак застёгнут на животе, сел, расстегнул.

Пришёл человек, похожий на Льва Толстого: носом, бровями и жидкой бородой, сел.

Шесть скрипачек в чёрном, «Венгерский танец» Брамса.

– А если прислать им сто рублей и заказать Мурку? – сказал Лев Толстой.

– А вы не знаете, каким междометием выражается удивлённый свист? – сказал похожий на старуху. – Говорят, долгим и протяжным тю… Я испытал это на рабочем месте – окружающие удивились.

Государство, где в каждом саду родовое кладбище. Покойников вешают на деревьях, хоронят в глиняных кувшинах или в напольных часах.

Как прежде, на груди утёсов лежат облака.

– Вам повесили на калитку мешок помидоров. Не знаю, кто.

– Это хороший человек, кто бы он ни был, – отвечает.

– Помидоры, помидоры, – ушёл, поя, взяв мешок.

На веранде хромое кресло, под ножками протезы: «Война и мир» и школьный орфографический словарь. Книга в туалете (чтобы читать, а не рвать) – «200 лет вместе» Солженицына.

Утром девочка стояла под моей дверью и звала: «Мам, мамм», затем по гостиничному коридору у каждой следующей двери: «Мам!» Неподалёку бухала пушка.

Под музыку Дебюсси у железнодорожной станции раскачивается фонарь. Прошёл поезд, и тень девушки пробежала – крыса! – от света – к её ногам.

В овраге в снегу на четвереньках стоит тётка.

– Проводи, замёрзну.

На платформе:

– Нет, до шконки.

Очки набок, лет 50.

Красное небо, оснеженная ель шевелит медвежьими лапами. Туркмены сидят на берегу залива и с удивлением смотрят на воду.

Большой магазин, на привязи у стойки цветов плакала собака.

– Чья собака, уроды!

Поскользнулся, бросил покупки, присел, потрепал по загривку: не плачь, не плачь!

Ползёт, скрежеща винтом о скалы, атомная подводная лодка с подпалённым проржавленным боком, гордо поднимает острый нос эсминец и, перевалив, врывается в землю.

– Логово стрекозы слушает, – отвечал по телефону Аркадий.

Логово стрекозы опустело.

Лёд и ветер Пискарёвской пустыни, сухие стебли во льду.

– Вкусные пироги?

– Вкусные.

– А не врёшь? Я больше ничего в них не смогу положить, ни соли, ни перца. С грибами. Он на горке собирал. Я не собирала, я больше не могла с ним ходить. Он то быстро идёт, то вдруг останавливается. А солянка? Не пересолила? Пересолила. Это оливки солёные, я не учла. Пироги утром ходила в церковь святила. «Может, стоило сказать ему всю правду?» – «А ты знаешь всю правду?» – батюшка у нас смешной. Приходили, говорит, две старушки. «Кальмаров, – спрашивают, – в пост есть можно?» Головоногих, отвечает, можно. «Бритоголовых?..»

Я тебе дам фартук, нет, лучше его старую рубашку. Потом, если захочешь, возьми себе на память.

Три лета тому назад шёл дождь. Входили в дома, говорили по-чувашски. Купили литр молока, литр самогона и корзину чёрной смородины.

У дома цветут красные и лиловые маки. Двор зарос одуванчиками, чертополохом и полынью. Яблоне 20 лет, и в этом году первый раз родила.

Вечером за столом – 1 бут. водки, он и 12 гостей.

– Кто-то Иуда.

О совпадении с собственным образом – несовпадении.

О времени, которое нужно послать к чёрту.

Я рассказывал про Рида, который ставил эксперименты со временем, раскладывал на столах и пианино сырую картошку, бананы, персики и смотрел, как они покрываются плесенью и становятся чёрными.

– Чёрное время, – говорил Рид.

– Это человек носит смерть внутри себя, беременный ей.

– Какие у вас поля!

– Это разве поля? Вот у нас в Чувашии поля! – за горизонт! Привезённая из Бологого за 250 рублей девка бегала по полям и целовалась с коровами.

Родился и сказал, как его зовут. Жена, которая ногами не касалась земли. В пять утра вышел и увидел новые медведицы.

– Ты похож на Будду. Разрез. Никогда не увлекался дзен-буддизмом? – Читал. – Не считается.

– У вас рубашка дырявая. – Я весь в прорехах. – Не сегодня, ещё через год, а через год…

– У разбитого корыта. – Да-да, у разбитого, да, верно.

Похоронили в снежном поле. В то, про что писал. Дубовый крест выстрогал глава местной администрации. За гробом шли мужики и бабы. С похорон прислали фотографию в конверте, на котором нарисована девка.

– Россия такая. – Но думать-то надо, могли бы в простом.

На правом манжете пуговица застёгнута, на левом нет.

Я понимаю, что он их застёгивал и, снимая, на левом не расстегнул. Подметал пол, оторванные бело-коричневые пуговицы, сдув с ладони мусор, положил на рабочий стол.

– Что он сказал?

– Сказал что-то похожее на Unhe. Но у слушавшей его переводчицы – фантазии.

Разбирает визитки:

– Кто эти люди? На каких языках они говорят?

Читаю девушке его стихи:

– Ну как?

– Самое главное – просто.

Люди стоят и смотрят влево и вверх. Идёт снег.

Мы жили на набережной Кутузова между Гагаринской и Литейным в больших комнатах первого этажа с видом на Неву. Февраль всё не хотел кончаться и в марте, и я проклинал это место, эти мчащиеся к Смольному сверкающие железяки и горбатые тротуары.

Но наступило лето, мы выходили на крыльцо внутреннего двора пить чай и травить байки.

В дыре под домом жил человек, который возвращался утрами с окровавленным лицом, но в белой рубашке, вперёд ногами залезал в дыру и спал до следующей ночи.

Во дворе жил мальчик Дима, лет шести. Да, шести-семи – он говорил, что 1 сентября пойдёт в школу. Жилистый, вечно чумазый, в лице что-то таджикское-узбекское. Его родителей я никогда не видел, они жили в правом верхнем дворовом окне.

Дима приходил к нам пить чай и есть печенье.

Однажды в понедельник, отказавшись от чаю, он остался стоять у порога.

Дима два дня ничего не ел. В пятницу у кошки родились котята, к маме пришла сестра, и они сразу пошли за водкой, и с тех пор все выходные спали.

– Котята родились. Это для них праздник. Это для них всегда какой-то праздник, – сказал Дима.

Лена кормила Диму кашей из пакетиков и бананами. Мы дарили скопившиеся в чуланах безделушки. Приходила моя дочка, диктовала ему, и он писал «мама» печатными буквами. Когда я уходил с работы, Дима шёл на набережную, садился на ступеньку перед бегущими машинами и ждал, когда вернусь. Если вернусь. Больших трудов, говорят, стоило загнать Диму домой.

Потом мы переехали на Большую Разночинную. Потом я ушёл.

Продолжения нет.

Шёл снег с дождём, ботинки промокли. С белыми платками на рукавах толпились друзья.

Любовница и жена покойника со свечками в замёрзших ладонях локтями оттесняли друг друга от гроба.

Яблоко, раскалённое яблоко, раскалённая яблочная кожура, яблочная кожура над раскалённым хаосом, который пытается выплеснуться наружу.

Урок арифметики,

дано: яблоко.

К окнам бегут –

тьма.

– Яблоко, яблоко!..

Искусство есть отбор: «ничего в себе не объясняя и не позволяя объяснять другим».

Название картины. «Дефлорация учительницы пения в её собственном кабинете на третьей парте».

Пьеса. «Девушка розовой калитки и её оргии».

У врат в N…скую церковь, говорят, висит список страшных грехов, среди них – занятие искусством.

Барабанщик, бей в барабан и ничего не бойся!

Жизнь как роман с девушкой, харкающей кровью.

Искусство как воспоминание о том, что мы были совершенны.

Как поиск отца, как мешок, полный отчаянно чирикающих воробьёв, пойманных армавирскими мальчишками под крышей элеватора.

Как – что? – я не знаю.

Кто знает, пусть скажет.

«Приезжай. Май не за горами, а за океаном».

Всегда говорит, как будто читает книжку – наклонив набок голову.

И трёт глаза, как будто свет бьёт в лицо.

«Судя по форме тела, семи отверстиям в голове, по дыханию и голосу, это был человек».

Подойти на вокзале к незнакомой девушке и сказать:

– Как жаль, что вы уезжаете.

Пиши, и пусть наивное выглядит наивным.

Озеро, сентябрь. Похоронили Ф. И.