Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы - Сергей Хрущев

В те дни я ничего не знал и не мог знать о коротком конфиденциальном разговоре отца с послом Томпсоном. Он состоялся тут же, в посольстве. Отец рассчитывал, что обращение через Томпсона к президенту поможет отыскать взаимоприемлемое решение.

Томпсон заверил отца, что он предпримет все возможное. К сожалению, посол опоздал. В Вашингтоне Государственный департамент успел объявить: Эйзенхауэр лично санкционировал полеты.

Но и тут дверь не захлопнулась. Я уже упоминал, что 11 мая на выставке отец не исключил возможности поиска совместного решения. Конечно, положение усугубилось. Но при обоюдном желании еще сохранялась возможность что-нибудь придумать. Тем более что инициативу проявляла сторона, чье национальное достоинство подверглось оскорблению.

Не исключал этого и Эйзенхауэр. В Овальном кабинете президент сказал госсекретарю США Гертеру, что, возможно, имело бы смысл встретиться с Хрущевым в Париже до начала заседаний и попытаться очистить атмосферу.

Эйзенхауэр попросил Гертера попытаться устроить так, чтобы «Хрущев заглянул в резиденцию американского посла в Париже в первый день, скажем, часа в четыре». Гертер возразил ему, сказав, что Хрущев может воспринять это как «признак слабости».

Приглашения отцу не поступило. А он прямо говорил на пресс-конференции 11 мая, что вопрос о визите Эйзенхауэра в нашу страну «утрясет с президентом в Париже. Мы все еще хотим изыскать пути для упрочения отношений с США».

И тем не менее в надежде на встречу с президентом отец отправился в Париж заранее. С ним полетели Громыко и включенный в последний момент в делегацию Малиновский. Отец внимательно отслеживал все, что делали американцы. Когда ему доложили, что с их стороны будет участвовать министр обороны, он тут же откликнулся: «А чем мы хуже?» Коллеги по Президиуму ЦК не возражали.

У меня сохранился в памяти разговор с отцом, состоявшийся перед самым отъездом. Мы гуляли вечером на даче. Отец стал вдруг вспоминать о ферме Эйзенхауэра, сказал, что стоит пригласить президента сюда, показать ему посевы, покататься на лодке по Москве-реке. Никаких намеков на возможность отмены визита.

То же самое можно сказать и об официальной подготовке к встрече в верхах. Справки, заготовки речей, предложения, аккуратно подобранные по папкам, ждали своего часа. Об У-2 в них упоминалось походя, вскользь. Хотя большинство бумаг писалось под диктовку отца, в предотъездные дни заготовки у него стали вызывать смутное беспокойство, не ложились на душу. Получалось, мы идем на совещание просителями.

До последнего момента отец держал дверь открытой. Именно американцы, считал отец, грубо захлопнули ее, заявив о своем праве продолжать разведывательные полеты над нашей территорией. Что из того, что оно исходило из Государственного департамента? Прошло достаточно времени. Если бы президент захотел, он бы уже давно внес коррективы.

Последние решения отец принял уже в самолете.[56] Он рассказывал: «В полете… ко мне пришло более острое сознание ответственности. В напряжении человек соображает острее.

Я подумал: "Вот мы летим на встречу. Мы уже не раз встречались, и надежд на достижение какой-то договоренности мало. Маячил в моем сознании факт запуска перед самой встречей Соединенными Штатами своего самолета-разведчика У-2. Вопрос: Чего мы ждем? Разве сможет самое сильное в мире государство Соединенные Штаты пойти на соглашение в таких условиях? Вернее — можно ли ждать от такого государства разумного соглашения, если оно перед встречей подложило под нее мину — запустило самолет-разведчик?"

Мне все время сверлила мозг эта мысль. Я все больше и больше убеждался, что мы будем выглядеть несолидно. Нам преподнесли такую пилюлю перед самым совещанием, а мы делаем вид, что ничего не понимаем, идем на это совещание, как будто ничего не произошло. Совещание будет сорвано, и эти державы, безусловно, постараются свалить ответственность на нашу делегацию, на нашу страну. Мы, собственно, потерпевшая сторона, нанесено оскорбление нашему достоинству, а мы идем на это совещание.

У меня созрела мысль, что надо пересмотреть направленность наших документов, особенно первого — декларации, с которой мы должны были выступить при открытии совещания. Я подумал, что надо поставить условия, ультимативные условия Соединенным Штатам Америки: они должны извиниться за нанесенное запуском самолета-разведчика оскорбление нашему государству. Надо потребовать, чтобы президент Соединенных Штатов взял обратно свое заявление, в котором он говорил, что они имеют право на разведывательные полеты над нашей территорией, то есть односторонне разрешают себе летать над территорией других стран, чего над своей страной делать никому не позволяют.

Я продиктовал свои соображения. Андрей Андреевич со своим мидовским штатом засел за обработку документов. Все нужно было пересмотреть, как говорится, на сто восемьдесят градусов. Мы создали новый документ… но этот документ не рассматривался в руководстве партии и правительства.

Мы быстро получили полное одобрение нашей новой позиции. Таким образом, выехали мы с документами, имевшими одну направленность, а когда приземлились в Париже, их направленность была уже другая. Я считаю, что это было совершенно правильное изменение нашей позиции».

Одновременно решили отменить назначенный на тот же день вылет в Соединенные Штаты делегации советских Военно-воздушных сил во главе с главнокомандующим маршалом Вершининым.

Сделав первый шаг, отец не мог и не хотел остановиться.

«Когда мы приехали в Париж, я подумал: "Ну, хорошо, мы сделаем такое заявление, а президент не извинится и не откажется от полетов. Он уже сделал в Вашингтоне заявление, что они будут продолжать разведывательные полеты. Ну и что же?"».

Изменившаяся позиция отца не могла не повлечь за собой и поворота в отношении визита Эйзенхауэра в Москву, который как бы являлся продолжением совещания в верхах. О визите отец вспомнил не сразу, уже в Париже: «В таких условиях, естественно, он (Эйзенхауэр) к нам приехать не может, а мы не можем его терпеть. Как же мы будет приветствовать его на нашей территории?… Это нетерпимое положение! Это оскорбительно! Это унижает страну!..

У меня возникла мысль, что надо включить в декларацию, которую мы собираемся зачитать на первом заседании, пункт о том, что если не будет извинения, то мы отзываем свое приглашение президенту посетить нашу страну.

Все согласились. Мы быстро и эту дополнительную позицию послали в Москву на согласование. Сейчас же мы получили положительный ответ. Таким образом, у нас уже были подготовлены все документы, а мы были напичканы аргументами взрывного характера. К нам, как говорится, нельзя было притронуться, тут же проскакивала искра…»