Земля надежды - Филиппа Грегори

Паренек-помощник, который сначала был охвачен ужасом от такой работы, скоро заскучал и начал беспокойно ерзать, но ничто не могло нарушить напряженную сосредоточенность Джона. Он не думал о том, что может обнаружить. Он даже не думал о том, что, собственно, он делает. Он просто заканчивал круг, потом сдвигал лодку и расширял исследуемую площадь, будто выполняя некое духовное упражнение, как католик, перебирающий четки, будто то, что он делал, могло каким-то образом отогнать беду. Будто выполняемое действие само по себе не несло никакого смысла, но тем не менее его следовало выполнить в качестве охраняющей предосторожности.

Снова и снова он делал гребок, потом осторожно опускал в воду свой шест. Где-то в глубине души он не переставал надеяться, что вот-вот Джонни окажется дома после ночной гулянки в Сити, или вскоре принесут записку от его сестры, в которой будет сказано, что он вдруг решил навестить ее дом, или он появится со старым другом по проигранной битве при Вустере. Было так много других объяснений, гораздо более вероятных, нежели то, из-за которого Джон прочесывал воды озера, не позволяя себе думать о том, что делает, отгораживаясь от беспокойства, находя даже удовольствие в гребле и движении мокрой рукояти шеста.

Когда Джон осторожным прикосновением шеста нащупал что-то, он пережил мгновение тихого сожаления, что придется прерваться, что теперь придется заняться чем-то другим. Очень аккуратно, с бесконечной бережностью он снова прощупал дно и почувствовал, что предмет на дне перекатывается, передвигается с места на место.

— Мешок с тряпками, — прошептал он себе под нос, пытаясь определить размер и вес находки. — Выкинули старый хлам, — пытался он уверить себя.

Он повернулся к парню.

— Брось мне веревку, — сказал Джон.

Голос его звучал спокойно и уверенно.

Конюх, ссутулившийся на причале, вскочил на ноги и неопытной рукой попытался докинуть веревку до Джона. В первый раз она упала в воду и забрызгала его, но на второй раз парень угодил мокрой веревкой прямо в Джона.

— Вот олух. — Джон насладился нормальной неумелостью парня. — Как есть болван.

Он закрепил веревку через кольцо на носу лодки.

— Когда скажу, осторожно подтягивай, — велел он.

Парень кивнул и схватился за веревку.

Джон вытащил шест из воды и поднес к лицу кривой нож на его конце. Из большого кармана своей куртки он вытащил кожаную рукавицу и натянул ее на острое лезвие. Потом снова опустил шест в воду, но на сей раз закутанным лезвием вниз. Шест уперся в предмет на дне, потом соскользнул, потом зацепился.

— Давай, — крикнул Джон парню. — Тащи, только аккуратно.

Парень так боялся сделать что-нибудь не так, что начал тащить слишком слабо. Какое-то время ничего не происходило, потом маленькая лодка начала двигаться по направлению к причалу, и Джон почувствовал вес затонувшего предмета на конце своего шеста. Потихоньку лодка продвигалась к причалу. Джон крепко держал шест и смотрел в воду, ожидая, когда пойманный предмет можно будет рассмотреть на мели.

Сначала он увидел куртку, совершенно промокшую и почерневшую от воды, потом белую рубашку Джонни, а потом его бледное лицо, его открытые темные глаза и облачко из завитков его светлых волос.

— Стой! — хрипло скомандовал Джон.

Парень мгновенно замер.

Лодка качнулась, движение воды, которое подняло Джонни на поверхность, успокоилось, и его лицо снова скрылось под водой. Только на мгновение Джону показалось, что именно сейчас он может приказать всему миру остановиться. Точно так же, как приказал своему помощнику. И тогда ничего из того, что должно произойти дальше, просто-напросто не случится. Он скажет «стой», и не будет утонувшего ребенка, не будет разбитого сердца, не закончится род Традескантов, не будет молчания вместо песен Джонни, не будет жуткой пустоты там, где должен быть живой юноша.

Невыносимо долгое мгновение Джон выжидал, стараясь осознать правду и ужасно зияющую пропасть потери. Первым шагом его горя было осознание того, что он не способен его измерить. Его потеря была слишком велика, чтобы понять.

Парень, державший веревку, стоял как статуя, над поверхностью воды со стрекотом взлетела стрекоза и на мгновение затихла.

— Ну что ж, продолжим, — прошептал Джон, будто он просто подчинялся кому-то. — Продолжим.

Парень всем своим весом навалился на веревку, и лодка вновь плавно двинулась к берегу, таща за собой кошмарный груз. Наконец она мягко стукнулась о причал.

— Привяжи покрепче, — тихо сказал Джон и подождал, пока парень выполнил его команду.

— Возьми, — Джон протянул шест.

Когда парень ухватился за его конец, Джон шагнул с лодки, погрузился по пояс в воду, на ощупь пробрался к корме и поднял тело своего сына на руки.

— Отойди в сторонку и подожди, — тихо сказал Джон конюху.

Парень с трудом оторвал испуганный взгляд от пропитанного водой тела и послушно убрался под прикрытие яблони, где осы пьяно пировали на падалице.

Джон побрел к берегу. Когда он уже выходил из воды, вес тела Джонни вынудил его споткнуться. Джон упал на колени и, баюкая в ладонях белое лицо, вгляделся в невидящие глаза и бледные губы.

— Джонни, мой Джонни, — прошептал он. — Мальчик мой.

Так они сидели долго, прежде чем Джон вспомнил, что Эстер ждет его в ужасном беспокойстве и что ему еще очень многое предстоит сделать.

Он положил тело и накрыл лицо сына своей курткой.

— Присмотри за ним, — просто сказал он конюху. — Я вернусь с тележкой.

Он медленно поднялся по поросшему травой склону и повернул по главной аллее к дому. Он увидел Эстер, меряющую шагами веранду. Но едва жена заметила его и увидела сгорбленные плечи, мокрую одежду и отсутствие куртки, она замерла на месте.

Джон подошел к ней, лицо окаменело, голос пропал. Наконец он откашлялся и сказал спокойным, будничным тоном:

— Я нашел его. Он утонул. Сейчас я подъеду туда с тележкой.

Она кивнула, такая же спокойная, как и он. Мэри Эшмол, наблюдавшая за ними, решила, что они совершенно бесчувственные люди, которые никогда не любили сына, раз настолько безразличны к его смерти.

— Я так и думала, — совсем тихо сказала Эстер. — Я знала, точно так же, как и ты. Как только увидела лодку. Я приготовлю ему гостиную.

Она помолчала.

— Нет. Он должен лежать в зале с редкостями. Он был самой драгоценной редкостью, которая когда-либо была в этом доме.

Джон кивнул и побрел медленными, неверными шагами на конюшню. Там, подчинившись мимолетной прихоти, он запряг не рабочую лошадь, а вывел из стойла Цезаря и поставил его между оглоблями, чтобы тот привез домой тело своего хозяина.