Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин

То, что в нашей средней полосе России давно исчезло, было скрыто землей, лесами, болотами, тысячелетиями преобразовывавшейся человеком природы, на Севере еще сохраняло первозданные форму, цвет, вкус и даже звук — такие, как хорканье оленей, нежное, жирное мясо семги, маршруты сезонных кочевок с их тропами, постоянными очагами, чумами и всем укладом жизни, подчиняющимся до сих пор сезонному круговороту природы.

Другими словами, на Севере прошлое было тесно слито с настоящим.

Легкость реконструкции этого прошлого объяснялась еще и тем, что угол моего зрения был преднамеренно сужен. Он охватывал только один вариант культуры арктического неолита — оленеводческий, уходящий в глубокую древность, оставляя в стороне культуру охотников на морского зверя, мореходов и строителей лабиринтов, а также остальные достаточно сложные и яркие культуры, известные по археологическим находкам в Карелии и Финляндии, которые свидетельствовали о продвижении потомков первопоселенцев все дальше на север.

Там, на краю обитаемого человеком мира, все было зримо, наглядно, просматривалось так же, как остатки древних стойбищ на раздутых ветром галечниковых террасах. За современностью явственно проступали очертания прежней жизни…

Совсем иначе все это выглядело в средней полосе России, в междуречье Волги и Клязьмы, а еще точнее — в зоне обширных озер и болот, протянувшихся по землям Ярославской области. Здесь приходилось обращаться не только к археологическим и палеогеографическим фактам данного района, но постоянно сравнивать их с материалами, добытыми наукой на обширнейшей территории от Баренцева моря до Черного и от Урала до Карпат, если не еще западнее. Только так можно было представить себе и понять процессы, происходившие в том «квадрате», к которому я относился с особо пристальным вниманием, — к району Плещеева озера.

Огромный овал озера, скрывающий под синей гладью глубокую воронку; высокие берега, открытые солнцу, с оспинами разрытых в прошлом веке курганов, кое-где поросшие орешником и дубняком, переходящие на северо-западе в песчаные дюны с тонко поющими под ветром соснами; заросшие кустарником и лесом болота; лесные ручьи и речки; пронзительно пахнущие свежей землей весенние пашни на высоких холмах, уходящих к востоку, — все это я знал как собственный дом. Я знал не только места уже известных древних поселений, но и те, где находятся еще не открытые стоянки древнего человека, до которых, как говорится, руки еще не дошли. Знал леса и звериные тропы, гнездовья птиц и рыбные участки на озерах и реках. И все же такое знание, в отличие от Терского берега, где оно помогало связывать воедино настоящее и прошлое, здесь оказывалось бесполезным.

Здесь прошлое было неоднозначно. Оно состояло из множества слоев, зыбких, расплывающихся, неуловимых, уходящих в общий туман древности, и — главное — каждый такой слой казался не связанным с предыдущим и последующим.

Шагая по полям, лесам, по старым дорогам, сравнивая старые и новые карты, поднимая архивные документы, расспрашивая старожилов о названиях здешних мест, урочищ, я чувствовал себя в зыбком, меняющемся мире. Леса неоднократно вырубали, на их месте появлялись пашни, потом здесь снова вырастали леса. В их чащобе можно было разыскать следы существовавших некогда деревень и сел, разделенных не только километрами расстояний, но и столетиями. Облик жизни менялся на глазах, но и то, что я застал тридцать лет назад, имело мало общего с тем, что было здесь назад пятьдесят, двести или пятьсот лет…

А если идти дальше, вглубь?

Сколько раз менялось население этих мест? Одни археологи считали, что таких смен было много, другие — мало. Как бы то ни было, но они были. Менялся облик культур, менялись формы хозяйства, менялись климат и растительность. Казалось, здесь менялось все, кроме самой земли, хотя и ее лицо тоже менялось: реки углубляли свои долины, озера мелели и зарастали, холмы приобретали все более плавные очертания… Правда, это происходило очень медленно по сравнению со сменой исторических эпох. Неизменным оставалось лишь то, что лежало под поверхностью земли: слои, составляющие ее собственную летопись.

По этим масштабам остатки человеческой деятельности можно было сравнить разве что с заметками на полях в качестве примечаний или пояснений. Однако, как часто бывает, именно такие случайные заметки оказываются бесценными. Они-то и превращают спокойное, иногда равнодушное повествование в яркий и драгоценный документ эпохи. Да, конечно, история Земли сама по себе достаточно интересна, но так ли занимала бы она нас, если бы в ней не заключена была тайна истории человечества?

На Кольском полуострове все началось с обнаружения остатков стойбищ неолитических охотников и рыболовов. Специально я их не искал. Интерес к ним пробудился, лишь когда я задался вопросом, почему они расположены не на тех местах, где им следовало быть согласно моей логике, и почему рядом с ними всегда оказываются следы разрушенной почвы? Другой вопрос возник при изучении кремневых и кварцевых орудий, и он привел к довольно любопытным выводам, связанным с психологией человека, с его экономикой и экологией, с его воздействием на природу и его зависимостью от природы.

Самое удивительное, пожалуй, что на эти же проблемы меня выводили буквально самые первые мои шаги по переславской земле. Но тогда я еще не был внутренне готов к ним, не замечал того, что теперь казалось столь очевидным.

Место первого неолитического поселения на берегах Плещеева озера — Польцó — я нашел, следуя указаниям М. М. Пришвина в его «Родниках Берендея», где он рассказал об открытии этой стоянки. Путь к древнему стойбищу вел от озера по реке Вексе среди топких берегов и болотистого леса. Первое же сухое место, приподнятое над водой, оказалось занято человеком — и сейчас и в прошлом. То был древний берег озера, от которого оно ушло теперь почти на километр.

Встреча с Польцом, сборы на его поверхности каменных орудий, черепков от сосудов различных эпох, костей животных — все это оказалось решающим в выборе моего дальнейшего пути. Я возвращался сюда снова из года в год, искал и находил новые места поселений древнего человека, вглядывался в окружающую природу, пытаясь обнаружить характерные приметы таких мест: скажем, древние берега озер и рек, далеко отошедшие теперь от воды и затерявшиеся в густом лесу. И вот однажды наступил момент, когда в моем сознании словно бы замкнулась логическая цепочка: песок — сосны. Сосны растут только на песке. На Польце — песок и сосны; рядом, в болотистой пойме, сосен нет