Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин

Сосны — песок — древний берег…

Темные купы сосен, высоко поднимавшиеся над кустарником, березами, елью, над разнолесьем и болотом, стали для меня маяками, указывающими древние мысы, отмели, берега, острова и перешейки, на которых я, как правило, находил остатки древних поселений. Сверяясь по соснам, как по ориентирам, я продирался через мокрые кусты, чавкал сапогами в жиже болот, образовавшихся на месте древних заливов, но рано или поздно выходил на песчаный бугор или отмель, где под тонким или толстым слоем дерна, в желтом или ржавом песке бывшей дюны обнаруживал явственные следы присутствия здесь человека или остатки неолитического стойбища.

Опыт подтверждал и развивал интуицию, как бы начальную ступень ясновидения, позволяя просматривать за современным пейзажем тот, другой, древний, а вместе с тем сопереживать человеку, действия которого пытаешься понять по следам, оставленным им тысячелетия назад. Именно здесь наука становилась еще и искусством, когда ученый должен «вживаться» в исследуемое им прошлое, в изучаемого им человека, чтобы понять его мышление, психологию, причины тех или иных действий, как, например, выбор места для своего жилища. Именно здесь уже первые шаги в этом направлении приводили меня к вопросу о взаимодействии человека — индивидуума, человека конкретного — с окружающим его миром, окружающей природной средой. В конце концов, в этом и заключалась основная задача философии — понять взаимоотношения личности и мира, «я» и «не я».

Выбирая место для жилища, для своего дома, который всегда — будь то пещера, шалаш, сруб, глинобитная мазанка, землянка или рыцарский замок — показывает отношение его строителя и обитателя к окружающей среде, человек определял этим свое отношение к миру и его явлениям, свою зависимость от мира. «Я» — и природа, «дом» — и мир… В этом противопоставлении (или — синтезе?) была заложена основа для иного направления изучения прошлого, чем то, каким оперировала собственно археология.

Чтобы понять эту сложность, стоит вспомнить, что при всей точности наших карт и безусловной объективности показаний компаса его стрелка указывает вовсе не на географический, а на магнитный полюс: вот почему на морских картах всегда отмечено соответствующее магнитное склонение стрелки компаса в данном районе…

Готовясь теперь снова вернуться на берега Плещеева озера, я старался внести в свои прежние исследования поправку, то самое «магнитное склонение», которое я научился вычислять на Севере. Раньше здесь мои мысли и чувства концентрировались в своего рода «магическом квадрате» раскопа, к которому было приковано все мое внимание: к слоям почвы, к предметам, которые мы из них извлекали, к следам конкретного человека… Теперь следовало выйти за границы этого магического квадрата, взглянуть на него со стороны, поскольку, как я уже смог убедиться, действительный интерес представлял не столько сам человек, сколько его удивительная способность отражать в своих действиях законы и связи окружающего мира.

И начинать пересмотр всего, что уже было здесь мною сделано, следовало с того же, с чего я начинал здесь свою работу почти тридцать лет назад, — с изучения земли, с обрывов, где пласты красной, плотной моренной глины перемежаются гравийными песками ледниковых потоков, с болот и песчаных прибрежных валов, — с геологии и геоморфологии края, с наук, которые за эти годы успели пересмотреть многие свои положения и переписать заново хронологическую шкалу послеледниковой эпохи…

Вот почему той весной я снова, как десятилетия назад, ехал мимо лиловых, оживающих лесов и, вглядываясь в знакомые волны северо-восточных отрогов Клинско-Дмитровской гряды, по которым поднималась и опускалась дорога, я уже видел в воображении блещущую под солнцем гладь Плещеева озера, тающий в дымке далекий, поросший соснами берег со стоянками, белые стены монастырей и церковок Переславля, от которых когда-то начался мой путь в прошлое.

Развитие науки раздвигает не только условные горизонты наших представлений. Оно открывает нам медлительность событий в истории Земли. Сравнительно недавно историю человека укладывали в двести — пятьсот тысяч лет. Теперь возраст древнейших останков наших предков, изготовлявших каменные орудия, определяют от двух до шести миллионов лет, и ученые начинают уже поговаривать о пятнадцати миллионах. Новые методы определения возраста геологических пород и слоев заставили нас иными глазами взглянуть и на окружающий мир. То, что полагали результатом деятельности последнего оледенения, оставившего цепь краевых морен в виде валдайских холмов, оказалось произведением не только предшествующих оледенений, но и предшествующих геологических эпох.

Медленно скользившие по лицу земли материковые льды, углублявшие долины, перемещавшие массы песка, валунов, гравия, глины, создававшие огромные пресноводные моря и проливы, меняли ее облик. Но каждый раз, закладывая буровые скважины, рассматривая образцы слоев, геологи обнаруживали, что и до наступления ледниковых эпох на месте современных возвышенностей тоже располагались возвышенности. Реки, как правило, следовали направлению более древних речных долин, а на месте впадин и до оледенения находились столь же обширные углубления, заполненные отложениями озер или морей.

Само валдайское оледенение, последнее, началось много раньше, чем еще до недавнего времени предполагали геологи. Площадь ледяного щита то сокращалась, то увеличивалась, и, сопоставляя гряды холмов, отмечающие его границы, некоторые ученые пришли к выводу, что на протяжении последних восьмидесяти пяти тысяч лет было не одно крупное, а несколько мелких оледенений.

Сколько их было в действительности, важно для понимания геологической истории северных районов, Скандинавии и Балтики, — там, где, как я уже говорил, земля прогибалась под тяжестью ледника и где он наложил на нее свой неизгладимый отпечаток, заставляя до сих пор колебаться уровни моря и суши. Здесь же, на Переславщине, влияние последнего ледникового периода оказывалось лишь косвенным, поскольку самая южная граница ледника проходила примерно в двухстах километрах к северу от Плещеева озера. А это значит, что ландшафт, который мы видим здесь сейчас, практически не испытал воздействия оледенения. В своих основных чертах он сложился много раньше, чем холодные ветры, дующие с последнего ледника, стали откладывать на этих холмах мельчайшие пылевидные частицы, из которых развивались северные почвы.

Теплое продолжительное межледниковье, предшествовавшее валдайскому оледенению, наложило неизгладимую печать на формировавшийся ландшафт, растительный и животный мир края. Здесь шумели густые широколиственные леса, на дне водоемов отлагались илы и слои торфа; водоемы зарастали, давая обильную пищу рыбам. И когда постепенно произошел перелом и медленно, тысячелетие за тысячелетием холод и льды начали двигаться на юг, умирающая растительность продолжала цепляться за эту землю. Вымерзли и погибли теплолюбивые породы деревьев. Их место заняли более холодоустойчивые, такие, как