Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин

не карстовой воронкой, а остатком узкого и глубокого русла какого-то очень древнего потока, лишь в малой своей части не заполненного ледниковыми наносами…

Так во второй половине уравнения «человек — природа», состоявшего ранее из одних неизвестных, к тому же переменных, появились сразу два постоянных фактора, не менявшихся, оказывается, на протяжении всего голоцена: рельеф и те четвертичные отложения, на которых развивались уже современные почвы. Теперь можно было взглянуть и на зеленую одежды нашей планеты, на тот ее растительный покров, по изменению которого палеогеографы счисляли периоды голоцена. Ибо если менялась растительность, должна была меняться и вся среда, окружавшая человека с ее видимыми и невидимыми обитателями. Ну, а чтобы проверить «хронометр» палеогеографов и палеоклиматологов, надо было рассмотреть его «механизм». И тут, как обычно, на помощь пришел случай.

3

Незадолго до своего возвращения на берега Плещеева озера я совершил одно из самых необычных путешествий в жизни. Необычным я называю его потому, что оно еще раз напомнило мне старую истину: действительно важное, существенное находится у нас под боком, и только собственная наша слепота мешает увидеть мир таким, какой он есть. Но рано или поздно наступает момент, когда начинаешь понимать, что истина не любит широких, удобных дорог, покрытых асфальтом, и добираться к ней часто приходится окольными тропами, через бурелом, кустарник, даже через болота.

Болота и были целью экспедиции, участником которой я оказался.

После майских дождей и гроз с июня установилось сухое и жаркое лето, сопровождавшее нас от Москвы до побережья Белого моря. Большая часть этого пути была мне знакома — с лесами, каменистыми северными реками, синими до густоты ультрамарина озерами, то зажатыми среди крутобоких холмов, где в густых душистых травах затаились серые, испятнанные лишайниками валуны, то застывшими в неподвижной оправе темного хвойного леса. Я знал эти проселки вдоль косых изгородей, серебрящихся в белую северную ночь, старые русские деревни, монастыри, покосившиеся часовни, дома с расписными ставнями и очельями… Но теперь, рядом с этим, мне открывался иной мир, неизвестный раньше, — мир огромных пустынных болот, налитых всклень ненарушаемой тишиной, в которой разве что со звуком рвущегося шелка пролетит стрекоза да из солнечного, синего зенита донесется крик парящего коршуна…

То, что раньше изредка я видел в иллюминатор самолета, — коричневые по весне, бело-зеленые от пушицы летом и золотисто-красные осенью разливы северных болот, оставшихся от послеледниковых озер, по которым кое-где шла опускавшаяся в мох ветхая гать или петляла темная полоса зимника, — теперь предстало вблизи, чавкало, пружинило под ногами, обдавало острым комариным звоном в тени кустов, кружило до боли голову запахом цветущего багульника. Пожалуй, лишь теперь я мог по-настоящему почувствовать и оценить этот своеобразный мир, занимающий особое положение среди леса и степи, суши и вод — ни то, ни другое, ни третье, какое-то свое, четвертое, «плазменное» состояние природы, — мир, не замерзающий до твердости льда зимой, но и не превращающийся окончательно в воду летом.

Работая достаточно долго в краю переславских болот, отшагивая нелегкие километры по пружинящим бурым полям торфоразработок, осматривая заброшенные карьеры, где добыча торфа велась когда-то вручную, я не был совсем уж новичком в торфяном деле и потому мог представить себе, что именно скрывает от нашего взгляда обманчивая ярко-зеленая оболочка мхов, травы, тонких сосенок, елочек, карликовых осинок и берез.

Между этим и тем, невидимым глазу, было такое же соотношение, как между жизнью и ее результатом. Не смертью, нет. Именно результат жизни тех биологических сообществ, которые мы могли наблюдать на поверхности болота и в самом верхнем его слое, оказывался перед нами, когда мы извлекали на поверхность трубку торфяного бура, уходившего иногда на восемь, девять, даже на двенадцать метров вниз. В рыжей или темно-оливковой полужидкой массе, состоявшей обычно из стеблей полуразложившейся осоки, сфагновых мхов, веточек ивы, березок и осин, почти целиком сохранявшей свой облик пушицы, белыми султанчиками качавшейся среди мочажин на грядах, ощущалось нечто изначальное — не грязь, не отбросы, не трупы, а нечто большее, чем холодные пласты глины, выстилавшие дно болот. Может быть — иное состояние жизни, замершей в этих огромных естественных консерваторах, сохраняющих все, что когда-либо в них попало…

Внешне наша работа была на редкость неромантична.

Чтобы получить представление о всей толще торфяника, мы снова и снова вонзали в болото бур. Трубка бура с откидывающимся вбок ножом-крышкой за один раз способна была забрать столбик торфа длиной в один метр. Вглубь мы шли метровыми «шагами»: вонзить бур до нужной глубины, повернуть, чтобы нож соскреб в цилиндр столбик породы, в которой видна очередная последовательность слоев, поднять, разделить на слои, описать, завернуть в пакеты, нарастить новую штангу — и все повторить снова. Труднее всего было проворачивать и рвать бур вверх из последних, придонных слоев, когда, пройдя пласты торфа и сапропеля, озерного ила, бур вонзался в глинистое ложе древнего озера…

Так происходило почти всегда. Сверху шел рыжий, быстро буревший на воздухе торф с осокой. Он перемежался слоями более темного торфа, в котором залегали волокна пушицы вместе с той же осокой, листьями и ветками черной ольхи. Рано или поздно в колонке образцов появлялся слой совершенно черного, разложившегося торфа, в котором нельзя было различить составляющие его частицы. То был слой настоящего перегноя, в котором бур натыкался на пни, корни и остатки стволов. Иногда приходилось менять место бурения — пень оказывался слишком крепок, чтобы его пробить, наших сил не хватало. Пробивать особенно настойчиво было опасно: уйдя на большую глубину, бур мог намертво застрять в полугнилой ловушке, скрытой под многометровой толщей мокрого торфа.

В тот месяц я, вероятно, впервые задумался над местом, которое занимают болота в общей системе природы.

Еще недавно мы привыкли смотреть на них в лучшем случае, как на пустопорожние, бесполезные пространства, которые необходимо осушить, выкорчевать, разработать. Правота такой точки зрения казалась столь очевидной, что человек с присущим ему пылом принялся за уничтожение болот и преобразование природы по своему усмотрению. Результаты не замедлили сказаться. Причем совершенно не те, на которые человек рассчитывал. Вместе с болотами стали исчезать реки, леса, пересыхать поля. Там, где еще недавно зеленели луга и сочные поймы, как в Белоруссии, пронеслись «черные бури», разрушившие, унесшие за мгновения всю ту плодородную почву, которая накапливалась тысячелетиями…

Постепенно выяснилось, что болота — не только огромные резервы влаги, заготовленные природой на аварийный