Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сюжет – сама простота. Несколько мужчин, работающих в небольшой бочарне, возвращаются в мастерскую после двадцати дней безуспешной забастовки. Ивар, главный герой рассказа, вспоминает эти дни, пока едет в мастерскую на велосипеде. Недавно ему исполнилось сорок, и годы тяжелого физического труда взяли свое: «В сорок, конечно, еще не время уходить на покой, но к мысли об этом мало-помалу начинаешь загодя привыкать»[157]. Размышления о неудавшейся забастовке за повышение зарплаты заостряют у Ивара осознание того, что пройден перевал жизни: он понимает, что уступает свое место в мире. Его наниматель Лассаль в трудном положении. Спрос на деревянные бочки падает, и Лассаль не может поднять рабочим жалованье, не урезав прибыль. А что будет, если мастерская разорится? «Профессию не меняют, если приобрести ее было не так-то просто. А это была трудная профессия, она требовала долгого обучения». Бросить ремесло нечего и думать, но столь же немыслимо жить на гроши и понимать, что работаешь за бесценок. В столь щекотливом положении «придерживать язык» нелегко[158].
Но, приехав в мастерскую, именно это и будет делать Ивар вместе с остальными рабочими. Слезая с велосипеда, он видит товарищей, молча столпившихся перед закрытыми дверьми. В ожидании, пока мастер Баллестер отопрет мастерскую – а он намеренно заставляет ждать, чтобы подчеркнуть их бесправие, – никто из рабочих не произносит ни слова. Так же в молчании они входят один за другим в мастерскую, которая внезапно кажется заброшенной, разбирают инструменты и принимаются пилить, клепать и строгать. Постепенно налаживается ритм, которому их жизни подчинялись до забастовки, и тут в дверях появляется Лассаль. Ивар признает, что хозяин – сам сын мастерового – всегда обходился с работниками справедливо и относился с симпатией. Но вместе с забастовкой пошло прахом что-то еще – неуловимое, но не менее важное. Стараясь держаться непринужденно, Лассаль не спеша проходит по мастерской, приветствуя кого-то из рабочих. Однако в ответ он получает лишь молчание. Наконец он, глядя на рабочих, восклицает: «Верно, мы не поладили. Но тем не менее нам надо работать вместе. Так к чему же все это?».
Молчание, тем не менее, дает плоды – уже через несколько минут. Столкнувшись с немым сопротивлением рабочих, Лассаль выходит за дверь и направляется в дом, который служит ему одновременно и конторой. Через Баллестера он зовет к себе в кабинет Ивара и Марку, профсоюзного уполномоченного. Подходя к дому, рабочие слышат плач ребенка и голос Лассаля, который заверяет жену, что, если девочке не станет лучше, он вызовет врача. В кабинете Ивар и Марку получают от Лассаля обещание, что он поднимет рабочим плату, как только дела пойдут на лад. Все, чего он просит взамен: вернуться к тем отношениям, что связывали их до забастовки. Однако рабочие ничего не отвечают и не пожимают протянутой им руки. Тогда с Лассаля слетает вся его невозмутимость, и он бросает вслед выходящим из кабинета работникам: «Ну и катитесь!»[159].
Они возвращаются в цех, где остальные уже приступили к скудному перекусу. Вынимая из сумки бутерброд, Ивар видит, что араб Саид, его сосед в мастерской, лежа на куче стружек, неторопливо завтракает фигами. Отломив и протянув ему половину бутерброда, Ивар уверяет Саида, что дела поправятся: «Тогда ты меня угостишь». Не сознавая этого, Ивар повторяет ту же мысль, что пару минут назад высказал Лассаль – с той разницей, что теперь протянутая рука не повисает в воздухе.
Вскоре после перерыва Лассаль принимается звонить в рабочий звонок с необычной, как кажется Ивару, настойчивостью. Баллестер отправляется к нему, и через несколько секунд выскакивает, спеша в город за врачом. Дочь хозяина, как узнают рабочие, упала без чувств. За стенами мастерской нарастает и стихает звон сирены скорой помощи, а рабочие продолжают труд в молчании. Ивару хочется поговорить, но ни у него, ни у других, не находится слов. Молчат рабочие и в конце дня, когда Лассаль входит в мастерскую с растрепанными волосами и смущенным видом. После долгого тягостного молчания он бросает: «Всего хорошего» – и затворяет за собой дверь, не получив ответа. «Надо бы окликнуть его», – думает Ивар, но Лассаль уже ушел.
Французское название рассказа Les Muets переводили по-разному: «Молчаливые люди», «Молчание» и пр. Самым точным переводом было бы слово «немые». Ивар понимает, что они с товарищами оказались ввергнуты в состояние немоты. Молчать в присутствии Лассаля, всегда обходившегося с ним по совести, Ивар планировал не в большей степени, чем доживать до сорока или, утомленно катясь на велосипеде утром на работу, отводить взгляд от моря, которое любил в юности. И это не Ивар замолчал, а молчание охватило его и остальных. Попробуй Ивар его нарушить, он не нашел бы в себе ни слов, ни, даже если слова бы нашлись, силы их произнести. В кабинете Лассаля, когда тот высказывал свое предложение, Ивар, «который слушал хозяина, сжав зубы, хотел заговорить, но не смог»[160]. Такой же порыв что-то сказать Лассалю, расстроенному болезнью дочери, возникает у Ивара и в мастерской.
Молчание в бондарне становится эхом великого молчания, царившего в годы оккупации и повлиявшего на Камю[161]. В 1941 году подпольное издательство Editions du Minuit выпустило роман «Молчание моря». Написанный под псевдонимом Веркор Жаном Брюллером, одним из основателей издательства, роман повествует об отношениях между немецким офицером Вернером фон Эбреннаком и двумя французами, дядей и племянницей, в чей деревенский дом его поселили. Образованный, культурный и бегло говорящий по-французски офицер каждый вечер входит в гостиную и обращается к хозяевам с рассуждениями. Но беседу ведет лишь он один: ни дядя, ни племянница не отвечают ни слова. Мужчина дымит трубкой, глядя в потолок, а девушка, будто Пенелопа, не поднимает глаз от вязания. Эти двое, как и Ивар с товарищами, ни разу не обсуждали и уж тем более не планировали заранее такую реакцию. Они «по молчаливому согласию» продолжали вести себя так, будто офицера не существует[162].
И в оккупированной Франции, и в алжирской бондарне молчание, рожденное унижением, превращается в молчание, опирающееся на почти безотчетную защиту достоинства. В такие моменты оно диктуется не волей, а скорее инстинктом. Это напоминает нам, что молчание предшествует языку, и отсылает к доисторическому миру, когда язык еще не вмешивался в наши реакции. Как отмечает Пикар, молчание может существовать и без речи, тогда как
