Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но должны ли? В записных книжках Камю рассказывает о поездке в Турин в 1954 году. Рассказывают, что именно там в 1889-м Ницше, увидев, как извозчик хлещет кнутом падающую с ног лошадь, бросился к ним, обнял животное и рухнул на мостовую. Через несколько дней к Ницше приехал Франц Овербек, и философ с плачем бросился на шею потрясенного друга. Вскоре после этого Ницше перенес удар и до самой смерти, последовавшей в 1900 году, больше не разговаривал. «[Эту историю] я никогда не мог читать без слез», – писал Камю[185]. Он долго стоял перед домом, где произошла та встреча Ницше и Овербека, безуспешно пытаясь представить эту сцену. И так и не оставил попыток: в своем кабинете он повесил на стену подаренный ему другом Рене Шаром фотопортрет Ницше. Изображенный на этом снимке человек, который написал «Так говорил Заратустра», уже ступил в область вечного безмолвия[186].
Эрик Хеллер красноречиво писал о «потоке артикуляции» Ницше – силовом поле слов, ограждающем от того, что Хеллер именует Ницшевским страхом невыразимого: его эпической и обреченной на неудачу попытки «уклониться от быстротечности, забвения, бессвязности»[187]. В красочный портрет Хеллер вплетает одну нить: видение, в котором Ницше являлся незнакомец и, не умея говорить, издавал «устрашающе нечленораздельные звуки». Как Хеллер советует не увлекаться толкованием подобных ярких моментов, так и мы будем осмотрительны с Камю. Однако в его записных книжках мы находим удивительную перекличку с этой историей про Ницше. Летом 1956 года, незадолго до того, как в Алжире вспыхнула война, Камю пишет о «Первом человеке»: «Роман, в конце. Мама. О чем говорило ее молчание. О чем кричала ее немая улыбка. Мы воскреснем. Ее терпеливость на аэродроме, посреди всего этого машинно-делового мира, молча ждать, как уже много тысячелетий во всем мире старые женщины ждут, пропуская всех вперед. И уже потом, маленькая, сухонькая, начинающая горбиться от старости, по огромному этому полю, к ревущим чудовищам, придерживая ладонью свои гладко зачесанные волосы»[188].
Конечно же, в видении Камю нет ничего чудовищного, и он не пытался отделаться от этого образа. Напротив, он преданно кружил вокруг него, как в творчестве, так и в жизни, озадаченный молчанием матери – ее неспособностью выразить в словах любовь к сыну. Меньше чем за год до смерти Альбер прилетел в Алжир к матери, которая попала в больницу: пока семья сидит у ее кровати «в тягостном молчании и ожидании», его мать «страдает молча». Ее молчание, упорное и глубокое, не только заставило Камю говорить, но и привязало его к миру. После одной особенно тяжелой ночи во время того приезда писателя в Алжир на город пролился утренний дождь: «Глицинии: всю мою юность они наполнили своим запахом, густым и загадочным жаром… Вновь и вновь, без конца. Они были для меня более живыми, более заметными в моей жизни, чем многие люди… кроме той, кто сейчас мучается рядом со мной, и чье молчание половину моей жизни беспрестанно говорит со мной»[189].
Как его мать, как мы и, возможно, даже Сократ, Камю страдал от жизни, не считая при этом, что ее нужно преодолевать.
Мера
Ближе к концу «Бунтующего человека», завершив мрачное восхождение по морально и интеллектуально выжженному склону послевоенной Европы, Камю описывает открывшуюся ему картину:
Но, несмотря на все свои победы, исторический абсолютизм никогда не переставал сталкиваться с необоримой потребностью человеческой натуры, потребностью, чью тайну хранит Средиземноморье, где разум издавна породнился с беспощадным солнечным светом… Брошенные на землю поруганной Европы, где, лишенная красоты и дружбы, издыхает горделивейшая из человеческих рас, мы, уроженцы Средиземноморья, продолжаем жить все тем же светом. В самой сердцевине европейской ночи ждет утренней зари солнечная мысль, цивилизация с двойным ликом. Но уже сейчас она озаряет нам путь к подлинному господству[190].
Хотя выводы Камю о неразделимой природе тоталитаризма и коммунизма оказались пророческими, а лиризм его текстов восхищает, у современников-интеллектуалов и то и другое вызывало зубовный скрежет. Как я уже отмечал, «Бунтующего человека» сегодня помнят преимущественно как причину фееричного скандала между Камю и Жан-Полем Сартром. Но Сартр оказался не единственным хулителем «Бунтующего». Ожесточенная перепалка между Камю и основоположником сюрреализма Андре Бретоном высветила одновременно и масштаб ставки в идейном споре, и личные качества противников. В главе «Бунтующая поэзия» Камю бичует сюрреализм за его приверженность бессознательному и иррациональному, которая гарантированно ведет человека в рабство. И здесь же он обличает моральную безответственность провокационного высказывания из «Второго манифеста сюрреализма», программного текста движения. Со страниц манифеста Бретон словно подстрекает читателя открыть беспорядочную пальбу из пистолета в уличной толпе. Разъяренный Бретон осмеял стремление Камю соединить бунт и умеренность: «Если из бунта изъять его огненную сущность, что там останется?»[191].
В этой литературной перепалке аргументы ad hominem затмевают огромную моральную и политическую важность вопросов, поставленных в «Бунтующем человеке». Для Камю дело обстояло просто: принять эсхатологические обещания коммунизма он не мог в той же степени, что и терпеть сложившийся порядок вещей. В «Бунтующем человеке» он намеревался нащупать опору, которая позволит отвергнуть оба варианта, и найти ее в абсурдной природе мира – мира, где Средиземноморье выступает источником той самой сущности, которую столь яростно пинали Сартр и Бретон, la mesure.
В начале 1942 года Камю пишет в дневнике: «Калипсо предлагает Улиссу выбор между бессмертием и отечеством. Он отвергает бессмертие. В этом, быть может, весь смысл „Одиссеи“»[192]. Для Камю здесь скрывался смысл не только «Одиссеи», но и всей Древней Греции. Именно умеренность Одиссея, избирающего жизнь в мире, лежит в основе мировоззрения древних греков. Как напишет Камю почти двадцатью годами позже в «Бунтующем человеке», гомеровский герой «отвергает божественную природу, чтобы принять судьбу и беды обычного человека». И мы должны, подобно Одиссею, избрать «Итаку… Залитый светом мир остается нашей первой и последней любовью»[193].
Таким образом Камю соединяет ностальгию Одиссея – его двадцатилетний ностос, или возвращение домой, – с собственной острой тоской по дому. Эта тоска была не только физической – по земле, морю, синеве небес и яркому солнцу родного Алжира, – но и метафизической: жаждой смысла или цельности жизни, которые он сильнее всего чувствовал в детстве. Это двойное чувство утраты пронизывает не только страницы «Бунтующего человека», но и все тексты Камю, от первых эссе до последнего и не оконченного романа «Первый человек».
Ностальгия,
