Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла - Роберт Зарецки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В письме в редакцию Le Monde Камю не только исправил искаженное высказывание, но и уточнил, хоть и не впрямую, причины своего молчания: «Еще я хотел бы добавить в отношении задававшего мне вопросы молодого алжирца: я чувствую себя ближе к нему, чем ко многим французам, которые рассуждают об Алжире, не зная его. Этот парень знал, о чем говорит, и на его лице отражалась не злоба, а отчаяние и горечь. Эту горечь я разделяю». Слова оказывались в лучшем случае бесполезными, а в худшем – раздували ширящийся пожар войны в Алжире. С матерью Камю ощущал в безмолвии, как «безмерная жалость, переполнявшая его сердце, излилась наружу». Похожее было в случае с тем студентом: «В молчании все проясняется»[175]. Камю решил, что трагедия его родного Алжира требует от него хранить молчание.
Когда вокруг все умолкают, велик соблазн говорить, даже кричать, и сложно сказать, в чем причина: чувство неловкости перед окружающими или затаенная боль от того, что невозможно высказать словами. Это также повод для комментаторов торопливо заполнять словами те пробелы, которые, намеренно или нет, оставил тот, кто промолчал. Но мы должны сопротивляться этому соблазну, хотя бы потому что Камю сам указал нам ответ. В эссе «Возвращение в Типаса», написанном вскоре после того, как Алжир начал войну с самим собой, Камю повествует о собственной попытке уравновесить два великих стремления своей жизни, «даже когда они спорят между собой»: великолепие мира и нравственный долг личности. «Да, есть красота и есть униженные. И как бы это ни было трудно, я хотел бы никогда не изменять ни той, ни другим… [Но] и это похоже на мораль, а мы живем для чего-то такого, что выше и больше морали. Если б мы могли назвать это, но какая немота![176]»[177]
Молчание Камю о войне, которая терзала его родной Алжир, подаривший ему едва ли не все образы прекрасной земли, не поднималось над моралью. Нет, оно коренилось в понимании того, что униженные сражаются по обе стороны: таково большинство арабов и большинство черноногих. В сущности, истины, столкнувшиеся в Алжире, – который был для Камю не контуром на карте, а самой жизнью, местом, где оставалась его семья, его мать, – писатель примирить не мог. В нобелевской речи он сказал, что молчание во время некоторых событий «приобрело грозный смысл»[178]. Алжирская война стала для Камю одним из таких событий – трагедией, в которой какие-либо дальнейшие слова будут хуже, чем бесполезными, потому что, бессильные остановить катастрофу, они только затеняют ее размах и значение.
О Фридрихе Ницше Камю узнал в юности: этого философа ему открыл университетский преподаватель и наставник Жан Гренье, и первое изданное эссе Камю под редакцией Гренье в журнале Sud посвящалось Ницше и музыке. Ницше Камю увлекся на всю жизнь. О своем восторженном и одновременно критическом взгляде на этого философа он то и дело писал в дневниках. «Тем, кто я есть, я отчасти обязан Ницше» – благодарно признавал Камю[179].
Больше всего в Ницше Камю восхищал хлесткий и язвительный стиль, а также беспощадно ясная картина мира, не оставлявшая места религиозным или метафизическим конструктам, нагроможденным людьми. В «Мифе о Сизифе» Камю восхищается тем, как Ницше зачеркнул любую надежду на будущее: «Ницше, вероятно, единственный среди близких ему по мысли художников, кто вывел крайние следствия из эстетики Абсурда: суть его последнего обращения к нам основана на бесплодном и всепобеждающем отрицании иллюзий и упрямом отказе от какого бы то ни было потустороннего утешения»[180]. Считая себя исследователем всех видов нигилизма, расцветших в нашем опустошенном мире, Ницше имел храбрость называть пустоту пустотой. И все же он был нигилистом не по призванию, а по необходимости: «И себе самому, и другим он поставил диагноз – бессилие верить и потеря изначального фундамента всякой веры – доверия к жизни»[181].
Мишель Онфре замечает, что Камю, вдумчивый читатель Ницше, при этом не был ницшеанцем[182]. Ко времени выхода «Мифа о Сизифе» Камю уже видел, что Ницше захватил не только его, но и умы других читателей, однако с катастрофическими последствиями. В мире, освобожденном от Бога и морали, и в самом деле стало возможно все. Под солнцем Алжира любовь к судьбе – Ницшеанская amor fati, его Заратустрово «Да!» всем радостям и горестям – прекрасно вписывалась у Камю в его юношеское восхищение миром. Но стальное небо над Аушвицем, настаивает философ, заставляет пересмотреть существующие интерпретации наследия Ницше. Мы знаем, пишет Камю, «каковы были его последователи и во имя какой политики ссылались на авторитет того, кто называл себя последним антиполитичным немцем. Он воображал тиранов художниками. Но для посредственностей тирания куда естественнее, нежели искусство»[183].
При этом Ницше оставался в философском обиходе Камю до конца. 2 января 1960 года машина, в которой ехал Камю, врезалась в придорожный платан; Камю и его друг Мишель Галлимар, сидевший за рулем, погибли на месте. Портфель писателя отлетел на несколько метров. В нем обнаружили удостоверение личности, рукопись «Первого человека» и две книги: «Отелло» Шекспира и «Веселую науку» Ницше. В этом собрании афоризмов Ницше состязается с Сократом – философом, который никогда не писал, но в то же время, насколько можно судить, за словом в карман не лез. Как пишет Ницше, Сократ «был не только мудрейшим болтуном из когда-либо живших: он был столь же велик в молчании». Дальше он иронически сетует на то, что Сократ не смог промолчать, когда это было нужнее всего: перед смертью он произнес, обращаясь к другу Критону, ставшую знаменитой фразу-загадку: «Мы должны Асклепию петуха». Согласно Ницше, это выдает, ни больше, ни меньше, что даже Сократ, храбрейший и жизнерадостнейший из
