На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я, сознавая, что это катастрофа, что все погибло бессмысленно, все же спрашиваю:
– Что же теперь делать? Что?
– Необходимо спасти положение! Ты одна можешь помочь. Напиши своему отцу, что тебе надо сделать операцию. Попроси у него десять тысяч. Это Жорж придумал. Ведь твой отец тебя так любит. Он пришлет деньги, и мы сможем…
Я перебиваю его:
– Нет. Мой отец мне денег не пришлет. Если я напишу, что меня должны оперировать, он сам приедет сюда ко мне, чтобы быть уверенным, что все делается в наилучших условиях. Об этом и говорить не стоит.
Георгий Иванов растерянно смотрит на меня.
– Ты, пожалуй, права. Мне тоже казалось, что это вздор! Но Жорж думал…
Я снова перебиваю его:
– Вздор, вздор, вздор! А если просто написать правду? Может быть, она поймет и простит?..
– Чтобы она поняла, чтобы она простила? Ты смеешься, должно быть.
Нет, я совсем не смеюсь, мне совсем не смешно. Я так радовалась, столько строила радужных планов новой жизни. И теперь…
– Сделать мы ничего не можем, – говорит Георгий Иванов, снимая с меня шубку. – И придумать ничего нельзя. Надо было сразу вместе с ним отнести деньги Кантору. Но мне и в голову не пришло… Давай больше об этом не говорить. Давай ложиться спать.
Не говорить? Или говорить? Ах, не все ли равно? Я все еще стою на месте не двигаясь.
– Ка-тастро-фа. Да, это катастрофа. Не только для нас. Но и для Адамовича.
Я сплю. Мне снится что-то очень приятное, но Георгий Иванов будит меня.
– Вставай скорее! Жорж пришел. Он в отчаянии, что ты не согласна написать отцу. Он непременно хочет тебя видеть.
– Зачем? Не надо было меня будить, – сонно бормочу я. – Ведь я не могу ему помочь ничем.
– Он такой несчастный, совсем погибающий.
– Несчастный? Погибающий? – переспрашиваю я и быстро встаю с кровати, надеваю халатик и, даже не взглянув в зеркало, не пригладив волосы, выбегаю в соседнюю комнату.
Адамович стоит у окна. Вид у него действительно несчастный и потерянный. Он, наверное, не спал всю ночь – под глазами большие темные круги и веки опухли.
– Правда, мадам, вы не хотите написать отцу? Неужели вы не хотите мне помочь?
– Не не хочу, а не могу. Из этого, кроме скандала, ничего не получилось бы. Верьте мне, я все готова для вас сделать, но просить у отца деньги на вымышленную операцию не могу.
Мне его так жаль, что я на самом деле готова для него «все» сделать. Но это «все» равно ничего не значит – я ничем, решительно ничем не могу ему помочь.
– А я так надеялся на вас! – Он вздыхает.
Я молчу, и Георгий Иванов тоже молчит. Да что уж тут и скажешь?
– Все? – спрашивает вдруг Адамович изменившимся, срывающимся голосом. – Все согласны для меня сделать? Тогда, может быть, я еще и выкарабкаюсь. Если вы согласны отыграть эти деньги.
Я не понимаю.
– Отыграть?
– Да, да! Отыграть – в рулетку отыграть. – Он умоляюще смотрит на меня. – Это единственный выход. Другого нет. Мы поедем в Монте-Карло, и вы отыграете десять тысяч в казино.
Я просто не верю своим ушам.
– Вы серьезно? Это какая-то фантастика.
– Ничуть не фантастика. Когда вы с отцом ездили в Монте-Карло, вы ведь отыгрывали все, что он терял. Разве не правда?
Я киваю:
– Да, но мы играли для развлечения, на пустяки. Ни разу больше чем на двести франков. А на такую большую сумму…
Но Адамович настаивает:
– Важно не то, много или мало вы выигрывали, а то, что вам везет, постоянно везет. Вы ведь сами рассказывали, что еще до революции у себя дома и у своего дяди, когда взрослые играли в макао, «примазывались» и всегда выигрывали.
Я пожимаю плечами:
– Об этом и вспоминать смешно. Это была детская забава. Отец и дядя давали мне золотой, и я ходила вокруг карточного стола, примазывалась и выигрывала несколько рублей. Мне тогда казалось, что это очень много. Но серьезно, на большие деньги… Нет, я не могу.
Но Адамович так загорелся фантастическим планом поездки в Монте-Карло, что не принимает моих, казалось бы, разумных доводов и все продолжает настаивать. Я не сдаюсь, и это начинает его раздражать.
– Так вы только пустяки выигрывали для забавы? – вдруг неожиданно резко спрашивает он. И, сделав паузу, почти со злобой: – А когда отыграли казенные деньги, проигранные какому-то советскому служащему, это тоже были пустяки?..
Я так поражена, так ошеломлена, что могу только выговорить:
– Откуда вы знаете? Откуда?..
Ведь я в тот день дала честное слово, что «никому никогда», ведь это могло кончиться трагически – расстрелом, если бы кто-нибудь донес. Расстреливали тогда за меньшее, и, только уже покинув Россию, как-то ночью я, молодая влюбленная жена, не удержалась и все рассказала Георгию Иванову, чтобы у меня от него не было никакой тайны – рассказала под величайшим секретом, и вот, оказывается, он меня по легкомыслию и болтливости выдал.
Я оборачиваюсь к нему:
– Так, значит, ты, Жорж?..
Георгий Иванов смущен:
– Конечно я. Но в этом ничего плохого не было. Даже напротив.
– Но ведь я дала честное слово.
Он поднимает брови.
– Ну, знаешь, слова в те дни не очень-то держались.
Да, «не очень-то держались». Но я действительно за все эти годы не только никому, кроме Георгия Иванова, не рассказала этого, но и сама никогда не вспоминала. Настолько, что почти
