Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

30 Ноября. Хочу приступить к обработке своего рисунка (роман) красками (второй черновик на машинке). Читал «Трансвааль» Федина. Умный человек Федин, достойный ученик Замятина. Черт знает, до чего все хитро подстроено в рассказе: одно уж, что герой бур, гражданин героической республики устраивается среди русских мужиков во время революции — какое трудное положение, а выходит правдоподобно. Я думаю, однако, что сам автор вначале задумал дать по контрасту с мужиками пример свободного человека. Но получилась картина жестокой пародии вообще на европейский идеал свободы. Читается, впрочем, и с большим увлечением, хорошо, но не увлекательно, больше ума в мастерстве, чем таланта.

Бочка (новая) потекла. Мастер сказал, что он делал хорошо.

«Почему же течет?» — спросили мы. «Потому что, — ответил он, — в этом виноваты две доски».

Я дал князю попробовать доппелькюммель{85}, которого сам раньше не пробовал никогда и не мог сказать: такой ли он теперь или плохая подделка. Князь выпил рюмку, весь просиял и ответил: «Та-кой же!» После того ему вспомнилась Гатчина, потому что Александр III страшно любил доппелькюммель, и князь стал нам рассказывать, как он в Гатчине дрался на дуэли с Черским-Спиридовичем.

1 Декабря. Е. П. хозяйка самая ужасная в мире: толчется на одном месте и каждый день обыкновенное дело по-разному начинает, забывает, пропускает. Сегодня у меня комната убирается, завтра кровать остается раскрытой. Утром, когда я дорожу каждым моментом для работы, я хожу по дому, боясь ее разбудить и в то же время, проклиная, ищу, куда же сегодня поставила молоко, где булка, где сахар: каждый раз в разных местах. И при всем том есть в ней какой-то основной стержень, который не может дать мне ни одна женщина. Я не знаю, что это такое (надо подумать): ведь в этом разгадка и меня самого и нашей России. Знаю одно, что она как хозяйка, жена и мать совершенно исключительная при условиях полного недостатка, в жизни на minimum, без расчета. Большой человек, она ничтожна, немыслима, как только приходится считать и думать о завтрашнем дне (такой наш народ…)

5 Декабря.

К Алпатову.

10 марта. Мороз, но облака уже летние: светлыми корабликами, и лебедями, и горами, счастливые в своей необязательной форме. А корабль человеческий по воде плывет с большой осторожностью, чуть пробоина и конец: такое маленькое отверстие, а вода вся, весь океан приходит в движение, заметив частицу, проходящую в щель корабля.

Так и жизнь человека, вся целиком на земле и во все времена приходит в движение, когда в отдельной душе случилась пробоина. Тогда каждый ничтожный случай, обсуждение которого слышится в коридоре или за стеной, является так, будто как вот это для тебя и приготовлено. Это случается всегда, если душа у одного человека получила пробоину: туда жизнь чужая устремляется, как вода, и вся человеческая жизнь приходит в движение, как вода океана, и чуткая душа в эти дни получает навсегда чувство жизни всеобщей.

Так в коридоре у телефона собрались знакомые, и один сказал другому: «Пендрие звонил: у него жена умерла». — «Как умерла, — восклицает другой, — я только что ее встретил на улице». А через час против двери Алпатова все объяснилось, те же знакомые говорили, что жена у Пендрие не умерла, а ушла… Она была ему во всех отношениях плохая жена, глупая и хозяйка никуда не годная. Все только на месте топталась, довольно красивая как женщина, но для Пендрие как женщина-самка она была уже не нужна. Пендрие, однако, только для нее выстроил домик, свой собственный, и он истратил все свои деньги, скопленные за много лет, тогда бы он не стал строить дом, если бы жил один, он для нее строил, и вдруг она от него ушла. Вдруг оказалось, что дом совершенно не нужен, и столько забот, столько хлопот и надежд, связанных с домом, даром пропали, и уже завтра на окне появился билетик: дом продается.

Один говорил: «Значит, он ее любил?»

И другой: «Едва ли, у них были вечные ссоры, не ее он любил, а себя».

— Зачем же он тогда строил ей дом? — спросил первый.

— Он человек с воображением: воображаемой жене строил дом, а не себе.

Услыхав это, Алпатов схватился за голову: ведь это о нем говорили, это он для воображаемой невесты создавал положение…

Алпатову это было впервые, он еще не знал, что жизнь в массе своей однообразна, как вода, и не случись с Пендрие, случилось бы с другим, и то же бы вышло как раз для Алпатова, и все потому, что вся жизнь-то его была, как вода океана, проходила в движении…

Продолжается чтение Рамакришны: Майя и Дайя.

«Знаете ли вы, что такое Майя? Это любовь к отцу, к брату, к сестре, к жене, к ребенку. А сочувствие (Дайя) означает любовь ко всем существам одинаково.

Закон Кармы: каждый должен пожинать плоды своих прежних действий.

«Тело человека и условия его жизни есть результат прежних действий человека. Поэтому человек должен нести с собой тело до тех пор, пока не окончится влияние его прежних действий».

6 Декабря. Раньше меня анонсировали после Горького и Толстою, теперь стоим на 4-м месте, а 3-е занял Артем Веселый. Неприятно, что все-таки это задевает… С другой стороны, и хорошо, что задевает, а то незаметно может представиться, будто я достиг полного равнодушия к славе, на самом же деле просто гордыня и презрение к другим.

Новые предложения чествовать Горького, и как раз во время отлива моего от Горького под впечатлением его отвратительного романа, его глупого дифирамба и пустых писем ко мне. Что делать? Напишу Груздеву, пусть научит.

Индусская философия религии, вероятно, по существу своему мало отличается от христианской, может быть, она еще более ее в своем бесстрастии удаляется от земной нашей жизни, я хочу сказать, что она тоже больше провожает человека, учил, как ему надлежит благопристойней и безболезненней уйти, чем встречает его. Надо искать религию встречи человека, надо внушить человеку бесконечную радость его первой любви, тайны рождения. Надо отстоять у стариков, у больных, у неудачников и бездарных ценность жизни…

Люди поправляют свое здоровье разными духовными средствами… чего-чего не придумали в компенсацию болезни и старост!

7 Декабря. Думал ночью о Горьком и понял причины его «второго пришествия». Эмигранты, наверно, затравили его (см. письма). Отсюда утверждение себя в СССР и «дифирамб» большевикам. И в ответ на его дифирамб — ему дифирамб.

Горький великолепный муж vir ornitissimus[26] в литературе, он стал сразу на большой круг мирского действия, как моряк или новгородский ушкуйник. Но искусство непременно требует дома, даже на ходу где-нибудь в лесу, чтобы сделать рисунок в альбоме или занести карандашом в записную книжку для памяти свое восприятие, надо присесть и этот момент остановки, этот пень, на котором сидел — уже есть дом искусства. А если вспомнить, каким терпеливым чисто женским трудом достается это шитье буквами на бумаге!