Король былого и грядущего - Теренс Хэнбери Уайт

– То, что они говорят, – правда.

– Разумеется, правда. Но если не это, остается только убить и Артура, и Гавейна, а как я могу это сделать? Если б Артур позволил тебе вернуться и сам отошел бы отсюда, все было бы лучше, чем теперь.

Лет двадцать назад Гвиневера вспылила бы, услышав столь бестактное предположение. Ныне же, в их осеннюю пору, она лишь улыбнулась.

– Дженни, то, что я говорю, ужасно, но это правда.

– Конечно правда.

– И выходит, что мы обращаемся с тобой, будто с марионеткой.

– Все мы марионетки.

Он прислонил голову к холодному камню амбразуры и стоял так, пока она не взяла его за руку.

– Не думай об этом. Просто оставайся в замке и будь терпелив. Может быть, Бог о нас позаботится.

– Ты уже говорила это однажды.

– Да, за неделю до того, как они нас поймали.

– А не захочет Бог, – с горечью сказал он, – так останется уповать на папу.

– На папу!

Он поднял взгляд:

– Что это ты?

– Послушай, Ланс, то, что ты сказал… А ну как папа вынужден будет прислать обеим сторонам буллы, угрожая нам отлучением, если мы не придем к соглашению? Что, если мы попросим о папском решении? Борсу и прочим придется его принять. И тогда, конечно…

Он не отрывал от нее глаз, пока она подыскивала слова.

– Он может назначить епископа Рочестерского, чтобы тот выработал условия мира…

– Да, но какие условия?

Однако идея уже захватила Гвиневеру и воодушевила ее.

– Ланс, какими бы они ни были, нам с тобой их придется принять. Пусть даже низкие… пусть даже позорные для нас, для народа они будут означать мир. И у наших рыцарей не найдется извинений для продолжения раздора, потому что они обязаны будут подчиниться Церкви.

Ланселот не мог найти нужных слов.

– Ну и?..

Она обратила к нему лицо, исполненное покоя и облегчения, – деятельное, лишенное всего показного, лицо, какое видишь у женщины, когда она нянчит ребенка или занимается чем-то еще, требующим умения и сноровки. Он не знал, что можно возразить такому лицу.

– Мы можем завтра же отправить гонца.

– Дженни!

Ему казалась невыносимой мысль о том, что она, уже далеко не девочка, позволяет им передавать себя из рук в руки, мысль о том, что он должен ее потерять, как и о том, что терять ее он не должен. От всего, что наполняет людские жизни, от их любви, от всех его прежних верований у него не осталось ничего, кроме позора. Она поняла и это и в этом тоже ему помогла. С нежностью она поцеловала его. Снаружи ежедневный хор затянул свое:

Рыцарь, чье имя Измена,

Выйди сражаться за стены.

Гей! Гей! Гей!

– Ну их, – сказала она, гладя его белые волосы. – Не слушай. Мой Ланселот должен остаться в замке, и все закончится хорошо.

10

– Итак, Его Святейшество заключил между ними мир без всякого их участия, – со злостью сказал Мордред.

– Угу.

Они сидели в Судебной зале, Гавейн и Мордред, ожидая начала последней стадии переговоров. Оба были в черном, но с тем странным различием, что Мордред выглядел в нем великолепно, напоминая Гамлета, тогда как Гавейн больше походил на могильщика. С подобной театральной простотой Мордред начал одеваться, когда возглавил популярную ныне партию. Целью ее было установление некоего подобия национального правления плюс гаэльская автономия и избиение евреев – в виде отмщения за смерть мифического святого по имени Хью Линкольнский. В партии, распространившей свое влияние по всей стране, состояли уже тысячи членов, носивших партийный значок с изображением алого кулака с зажатой в нем розгой и называвших себя Хлыстунами. Старшего же брата, надевшего партийную форму лишь для того, чтобы сделать приятное младшему, облекало домотканое черное сукно – беспросветный мрак искреннего траура.

– Смешно сказать, – продолжил Мордред, – но если б не папа, мы бы тут никогда не увидели такого красивого шествия – у всех по оливковой ветви в руке, а целомудренные влюбленные сплошь в белых одеждах.

– Да, хорошее было шествие.

Гавейн, чей разум на извилистых путях иронии чувствовал себя неуверенно, принял насмешку за честное описание события.

– Это верно, спектакль удался на славу.

Старший брат шевельнулся, словно испытывая неловкость и пытаясь расположиться поудобнее, но вместо того просто вернулся к началу разговора.

Он произнес неуверенно, как бы задавая вопрос или излагая просьбу:

– Ланселот говорит в письме, будто убил нашего Гарета по ошибке. Говорит, что не видел его.

– Это вполне в духе Ланселота – рубить безоружных направо-налево, не вглядываясь, кто они и что они. Он всегда этим славился.

На сей раз ирония была настолько увесистой, что даже Гавейн ее ощутил.

– Вот и я мыслю, что это на него не похоже.

– Не похоже? Разумеется, не похоже. Он же вечно изображал preux chevalier, щадившего людей, – ни разу не убившего человека, который не устоял против него. Тем и прославился. И ты полагаешь, что он вдруг ни с того ни с сего отбросил притворство и принялся крушить безоружных?

С трогательной потугой на беспристрастность Гавейн произнес:

– Вроде не было ему причины их убивать.

– Причины? А разве Гарет не брат нам? Он убил его из мести, чтобы отплатить нам, всей нашей семье, потому что это мы застукали его с Королевой. – И, с особым тщанием выбирая слова, Мордред добавил: – Все потому, что Артур любит тебя, и Ланселот завидует твоему влиянию. Ему хотелось ослабить Оркнейский клан, он все отлично продумал.

– Он ослабил и свое положение тоже.

– А кроме того, он завидовал Гарету. Боялся, что наш брат начнет наступать ему на пятки. Наш Гарет ему подражал, а это не устраивало preux chevalier. Нельзя же позволить, чтобы существовало целых два безупречных рыцаря.

Судебную залу уже подготовили к пышной заключительной церемонии. Сейчас в ней находились лишь двое мужчин, и зала казалась голой. Братья сидели немного странно – один позади другого – на ступеньках, ведущих к трону, то есть не видя лиц друг друга. Мордред смотрел Гавейну в затылок, Гавейн смотрел в пол. Сдавленным голосом он произнес:

– Гарет был лучшим из нас.

Если бы он сейчас резко обернулся, его удивила бы напряженная пристальность, с какой Мордред вглядывался в него. Выражение Мордредова лица вовсе не сочеталось с музыкой, звучавшей в его голосе. Человек, внимательно приглядевшийся к Мордреду, мог бы заметить, что в повадках его появилась в последние шесть месяцев некая странность.

– Гарет был славный малый, – произнес Мордред, – и угораздило же его пасть от руки