Король былого и грядущего - Теренс Хэнбери Уайт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В тишине – оба стояли, опершись локтем о полку и выдвинув одну ногу поближе к огню, – сквозь решетку спадал невесомый пепел.
– Я время от времени давал ему разную мелочь, чтобы он себе купил что-нибудь. Кухонный паж Бомейн. Он по какой-то причине привязался ко мне. Я своею рукой посвятил его в рыцари.
Он с удивлением посмотрел на свои пальцы, двигая ими, словно никогда не видел их прежде.
– Потом он сражался во время приключения с Зеленым Рыцарем, и мы узнали, какой он великолепный воин… Добрый Гарет, – сказал он почти с изумлением, – и этой же самой рукой я убил его, потому что он не пожелал выйти против меня в доспехах. До чего все-таки жуткие создания – люди! Стоит нам, гуляя в полях, увидеть цветок, как мы палкой сшибаем ему головку. Именно так и погиб Гарет.
Гвиневера в расстройстве коснулась виноватой руки:
– Ты не мог этого предотвратить.
– Я мог это предотвратить. – Ланселота охватили его всегдашние религиозные терзания. – То была моя вина. Ты права, это было на меня не похоже. Да, то была моя вина, моя вина, моя горестная вина. Все потому, что я в этой давке рубил направо и налево.
– Но ты же должен был спасти меня.
– Да, но я мог рубиться только с рыцарями в доспехах. А я вместо того разил полубезоружных пеших ратников, и защититься-то не способных. Я был укрыт с головы до ног, а у них – всего-то-навсего кожаные латы да пики. Но я разил их, и Бог наказал нас за это. Именно из-за того, что я забыл рыцарские обеты, Бог заставил меня убить бедного Гарета, да и Гахериса тоже.
– Ланс! – резко сказала она.
– А теперь над нами обоими разразились адские бедствия, – продолжал он, отказываясь слушать. – Теперь я вынужден биться с моим Королем, который посвятил меня в рыцари и научил всему, что я знаю. Как мне биться с ним? Как мне биться даже с Гавейном? Я убил трех его братьев. Разве могу я добавить к ним еще одного? А Гавейн теперь вцепится в меня мертвой хваткой. Он уже никогда меня не простит. И я его не виню. Артур простил бы нас, но Гавейн ему не позволит. И мне приходится сидеть, словно трусу, осажденным в этой норе, – никто, кроме Гавейна, не хочет сражаться, но они то и дело выходят под стены с фанфарами и поют:
Рыцарь, чье имя Измена,
Выйди сражаться за стены.
Гей! Гей! Гей!
– Так ли уж важно, что они там поют. От этого пения ты не становишься трусом.
– А вот мои же собственные воины начинают так думать. Борс, Бламур, Блеоберис, Лионель – они постоянно упрашивают меня выйти из замка на бой. Но если я выйду, что тогда будет?
– Насколько я в состоянии судить, – сказала она, – будет то, что ты разобьешь их, а после отпустишь, попросив вернуться домой. Все только уважают тебя за твою доброту.
Он спрятал лицо за изгибом локтя.
– Ты знаешь, что случилось во время последнего боя? Борс схватился на копьях с самим Королем и выбил его из седла. Он спешился и стоял над Артуром с обнаженным мечом. Я увидел, что происходит, и поскакал туда как безумный. Борс сказал: «Не положить ли мне конец этой войне?» – «Не смей, – закричал я, – под страхом смерти, не смей». И после я подсадил Артура обратно в седло и умолял его, на коленях умолял отправиться восвояси. Артур заплакал. Глаза его наполнились слезами, он смотрел на меня и молчал. Он постарел. Он не хочет воевать с нами, но не может противиться Гавейну. Гавейн был прежде на нашей стороне, но я в моей греховности перебил его братьев.
– Забудь ты свою греховность. Всему виной ярость Гавейна и коварство Мордреда.
– Если бы дело было только в Гавейне, – пожаловался он, – еще оставалась бы надежда на мир. Он человек внутренне благородный. Достойный человек. Но рядом с ним все время стоит Мордред, растравляет его намеками и не дает ему забыть о своем несчастье. А тут еще вечная ненависть между галлами и гаэлами и Мордредов Новый Порядок. И конца этому я не вижу.
В сотый раз Королева предложила:
– Может быть, мне стоит вернуться к Артуру и отдаться ему на милость?
– Мы же предлагали им это, и они ответили отказом. И какой в этом смысл? Скорее всего, они в конце концов просто сожгут тебя на костре.
Оставив камин, она отошла к амбразуре большого окна. Внизу за окном лежал погруженный в свои заботы лагерь осаждающих. Какие-то крошечные солдаты играли на льду пруда в «Лису и гусей». Их ясный смех долетал сюда, отделенный расстоянием от кувырков, которые его вызывали.
– А война все идет и идет, – сказала она, – и убивают на ней пеших солдат, а не рыцарей, и никто на это не обращает внимания.
– А война все идет.
Не поворачиваясь, она заметила:
– Пожалуй, я все же рискну и вернусь, мой милый. Пусть даже меня сожгут, это все-таки лучше, чем смута.
Он перешел за нею к окну:
– Дженни, я бы отправился с тобой, если бы в этом был хоть какой-то смысл. Мы могли бы поехать вместе, позволить им отрубить нам головы, если бы это давало хоть крошечную надежду остановить войну. Но все уже обезумели. Пусть мы с тобою сдадимся, все равно Борс, Эктор и остальные продолжат раздор, – даже если мы будем убиты. Ныне все поднялось на поверхность, сотни поводов для вражды – вспомни тех, кто погиб на рыночной площади, и тогда, на лестнице, вспомни полвека правления Артура. Скоро я уже не смогу их удерживать, даже при нынешнем положении. Эб Достославный, Вилар Доблестный, Уррий Венгерский – они станут мстить за нас, и будет только хуже. Уррий страх как мне благодарен.
– Похоже, вся наша цивилизация сошла с ума, – сказала она.
– Да, и похоже, мы сами ее до этого довели. Борс, Лионель и Гавейн ранены, и все вокруг жаждут крови. Мне приходится совершать с моими рыцарями вылазки и носиться по полю, делая вид, что я наношу удары, и в конце концов на меня либо выталкивают Артура, либо налетает Гавейн, и тогда приходится прикрываться щитом и обороняться, ведь разить их в ответ мне невозможно. А мои люди видят это и говорят, что, не утруждая себя, я лишь затягиваю войну, отчего
