Тайные истории Пушкинских гор - Наталья Гарбер

Русана дала ему давеча четыре рыбьи головы. Три Мишка съел, а на четвертой засбоил – много. Чтоб не пропадала, он пошел и зарыл ее под розовый куст у веранды. Теперь розы пахнут рыбой, а Русанина мама удивляется – откуда это?

– Впрочем, может, это и не наши розы, – задумчиво говорит она мне, садясь на ступеньки, на которых тут же пристраивается и Мишка.

– Как это?

– А клумба-то на соседском участке.

– Как это?

Между домами Русаны и соседа с этой стороны – ни забора нет, ни межи. За клумбой – яблони, впритык увешанные в этом году еще зелеными плодами, а потом старый соседский рыжий домик с белыми ставнями. Узкая длинная клумба, параллельная домику, отделяет нас от яблонь, и я всегда думала, что за нею – соседи, а тут – Русана.

– Нет, – говорит Русанина мама, – граница у нас неизвестно где. Одно знаю точно: соседи, добрые люди, разрешили нам на их территории поставить туалет. Туалет – точно на их участке.

Мишка, регулярно толкающий мою руку мягкой башкой, чтоб за разговором не отвлекалась гладить его, подмигивает мне в этом месте: у меня, мол, ушастого, ваших проблем в помине нет. У тебя, говорю, нет, а у людей с этим делом всегда заморочки. Мишка понимающе урчит, и я в ответ вдумчиво глажу его по голове.

Оба участка покато спускаются к осинам и ивняку, за которыми шумит проточный пруд. Перед деревьями на соседском участке – выкошенная лужайка, а на Русанином – вся в траве. Деревянный классический зеленый сортир стоит на опушке, вписываясь между Русаниными ивовыми кустами и соседскими осинами. Когда я туда пошла сегодня, Русана предупредила – аккуратно, после дождя там скользко и могут быть змеи. Дорожка была вполне проходимая, ужик вильнул хвостом по стенке снаружи сортира, джентельменски уступая мне очко. А над туалетом в шумных кронах осин, колеблемых веселым ветром с пруда, виртуозно заливались два соловья.

– Раньше сортир стоял там, наверху, – повествует тем временем старшая хозяйка дома, – и очень вонял. А соседи разрешили – и мы поставили его внизу. Хорошие соседи.

Наверху – это у забора с Мишкиным хозяином, что в пяти метрах от Русаниного жилья. Конечно, вонял – уж очень близко от дома, снова подмигивает мне тихонько Мишка. И еще, бурчит он, соседу была отдельная радость – у него в трех метрах с той стороны беседка для романтических увеселений стоит. А внизу Русаниного участка, у забора вдоль дороги стоит ее картинная галерея – сарайчик, где она открытки с Пушкиным и прочие диковины продает. Так что соседи из рыжего дома и вправду замечательные, что сортир разрешили от любителей искусства спрятать на своей территории за Русаниным ивняком.

– Сосед Валера был очень хороший человек, вратарь. На воротах у пруда стоял, и пропускал машины туда-сюда, – продолжает тем временем Русанина мама.

У пруда за осинами и правду идет дорога в Михайловские угодья, и аккурат на перешейке между прудом и мельницей, где Онегин стрелялся с Ленским, стоит будка со шлагбаумом и охранником, который у туристов проверяет пропуска.

– Валера, старый моряк, там работал, пока был жив. И называл всех проезжих «салагами», – нежно договаривает Русанина мама.

А соловьиная пара в листве заливается, подтверждая, что да, так все и было: старый морской волк у пруда «строил» туристов, чтоб не баловали. Я верю: птицам с верхушек осин будка видна как на ладони.

Соловьи, кстати, здесь всегда поют, когда я захожу. Мишка, добрая душа, птах не гоняет и не облаивает, – он друг человека, а не охотник. Сейчас жарко, и он ныряет под высокие опоры Русаниной веранды – спать до вечера. Через пять минут оттуда доносится довольное медвежье бурчание и утробный храп. Мишке снятся Русанины картины.

А картины такие. Вот Пушкин сидит в маковом цветке, играя на флейте. Вот поэт спит на кровати, а вокруг столпились и разглядывают его три удивленных медведя. А вот он на дуб залез и стихи пишет. В ветках дуба ученый кот на цепи болтает с русалкой, а внизу гуляют олень и лев – как в раю, где никто никого не ест.

Мишка, хоть и друг всем зверям и людям, но такому благодушию не верит, и порыкивает во сне для порядку. И тогда картина сменяется на другую: лежит Александр Сергеевич, опираясь на валяющегося рядом льва, на косогоре в Михайловском, и смотрит, как вокруг знаменитой мельницы расцветают диковинные розы в Русанин дом высотой. Ну уж, нет, решает Мишка во сне, это уж ни в какие ворота не лезет, – и просыпается.

Вечереет, я сижу и дописываю эту историю на ступеньках веранды. Мишка вылезает и подставляет под традиционные нежности свою мягкую башку с мохнатыми ушками. Я глажу Мишку, и в утешение после чуднОго сна показываю ему свою любимую Русанину картинку: там Пушкин сидит на радуге над Пушкинскими горами, и смотрит, как мы тут внизу живем. Мишка удовлетворенно тянется и мирно бурчит, мол, вот это правда, это дело.

Ну и славно, говорю я, иди рыбную голову под розами доешь, чтоб не воняла. Ладно, говорит Мишка, съесть может и не съем, но унесу подальше, раз ты просишь. Мишка – пес душевный, с пониманием.

Ни-ни-ни

Я «жаворонок» и ночью люблю подолгу спать, это у меня с детства. В Москве я веду себя как первобытный человек: ложусь как только темнеет и просыпаюсь, когда светает, то есть сплю примерно с девяти до девяти. И отлично себя чувствую. Весной время моей дневной активности удлиняется вместе с отрезком светлого дня. Летом оно максимально – с шести утра до глубокой ночи, которая для меня начинается в десять вечера. А осенью рабочий день снова уменьшается, спасибо природе средней полосы.

Впервые приехав в прошлом году в Пушкинские горы тотально на все лето, я поначалу засыпала от избытка кислорода раньше девяти вечера и просыпалась в свои обычные шесть утра. Но однажды, во вдохновенном порыве провозившись с очередной главой учебника по писательству, я досидела до половины двенадцатого ночи.

И тут случилось странное – в яблоневом саду, куда выходят окна моей квартиры на первом этаже, что-то начало ритмично пищать. Звук был мерзкий, настойчивый и нескончаемый. Похоже на высокое, почти ультразвуковое «ни-ни-ни!» Заснуть под такое невозможно, как нельзя дремать, когда тебя постоянно тычут булавкой в бок.

Я попшикала в окно, полагая, что это какой-то диковинный сверчок, но быстро поняла, что звук не натуральный. Ворча «и какой идиот поставил на ночь в саду миноискатель?», я натянула куртку и пошла в сад разбираться. Звук в саду раздавался везде, как везде расширяется Вселенная. Буквально – везде. Изрядно побродив в крапиве в поисках источника ультразвукового занудства, и вдосталь покусанная изголодавшимися ночными комарами, я обессилела и подняла глаза к небу.

И тут до меня дошло: звук шел сверху. Со второго этажа – больше этажей в доме нет. Более того – звук шел из форточки соседа надо мной. Мысленно просканировав все знакомые электрозвуки, я поняла – это немецкий будильник. У моей бабушки был такой. Он гадостно пищит, пока его не отключишь. То есть с момента включения он вопит вечность – я никогда не могла дождаться финала писка, и била его «по голове».

Вернувшиеся способности к диагностике меня утешили, но проблема не решилась: спать было невозможно. Я привыкла жить с открытым окном и зимой, и летом. Я не сплю в задраенной подводной лодке – мне начинает казаться, что я в газовой камере. Ударить «по голове» чужой будильник через окно второго этажа невозможно. Жильца наверху я будить не решилась. Да и есть ли он там? Ведь ночь на дворе, и люди должны бы спать, а как можно спать при таком звуке?

С другой стороны, я ведь спала все эти дни, когда ложилась до начала воплей немецкого чуда. Вот и он сопит себе в две дырки, пока я тут мучаюсь в комарах. Дело швах, подумала я, и побрела обратно в квартиру. Вариантов у меня не осталось, я закрыла пластиковые окна и бессильно отрубилась благодаря творческой усталости и вопреки клаустрофобии.

Утром, проснувшись в восемь с мутной головой, я нахлебалась кофе, дождалась девяти и рванула наверх договариваться о перемене участи. Жилец был дома, оказался одиноким дедом преклонных годов, и на предложение наладить технику радостно сообщил, что будильник подарила дочь, он им не пользуется, и как тот работает, не знает. Уверенная, что после бабушкиного зверя с этим я справлюсь легко, я пошла искать чудо-машинку. Аппарат – такой же, как у моей старушки, – был поставлен на половину двенадцатого. Оставался вопрос, почему он не звонил днем, а только ночью. Дед не знал, я недоумевала, но в любом случае хлопнула будильник «по голове» и выключила звонок.

Следующим поздним вечером, когда я счастливо закрывала компьютер с очередной дописанной главой, из какого-то близлежащего окна дико и с завываниями заорал младенец. Решив, что его убивают, я рванула к своему окну проверить источник звука – и услышала другого младенца, в несколько более высокой тональности. Оба страдальца вопили как резаные, и никакие мамашки даже отдаленным шепотом при них не причитали.