Тайные истории Пушкинских гор - Наталья Гарбер

По чернику я наладилась в лес за кладбищем, что по дороге к Нюте. Однако съезжая с кладбищенской горки, я разглядела наконец вдоль дороги созревший малинник, и тормознула у него велосипед. Малину я люблю больше черники. Малинник на взгорке страшно удобная вещь – первый, нижний слой я обобрала прямо стоя на дороге. Местные жители, курсирующие от коттеджей в Нютиных полях до Пушгор и обратно, видимо, так заняты делами, что ягоды не замечают. Пока я кормилась с куста, в поселок прошла толстая баба с дочкой, а к коттеджам испитой мужик, и всех их малина ничуть не волновала. А меня она взволновала страшно, и я полезла на косогор внутрь малинника, благо догадалась приехать в кроссовках и змеек могла не бояться.

Впрочем, змейки тут ужики, с желтыми «ушками». Они не кусачие и бестолковые – выползают на шоссе, где их давят своими авто невнимательные туристы и привычные местные, давят вместе с недотепами-лягушками, которые тоже зачем-то скачут поперек дороги. Поэтому шоссе здесь усыпаны сухими шкурками лягушек так часто, будто у нас тут леса царевен-лягушек, с которых Иваны-царевичи шкурки посдирали.

Но в малиннике ни лягушек, ни ужиков не оказалось, зато малины много, и я наедаюсь до отвала, вылезая из кустов уже в самом верху косогора, почти примыкающего к веселым могилкам. Могилки тут веселые, потому что завалены синтетическими венками с крупными разноцветными цветами на них. Местные на покойников денег не жалеют и ухаживают за могилками справно, поэтому кладбище, разместившееся на трех крутых горках, выглядит как детский сад, наряженный к праздничному утреннику.

Приехав сюда в прошлом году впервые на свежую могилку своей соседки, «Арины Родионовны» моих поэм, я совершенно потеряла страх смерти, так здесь было солнечно, весело и ярко. Весь этот разноцветный парк культуры и отдыха, где к тому же часто играют дети, окаймлен красивыми корабельными соснами, малинник под которыми плавно переходит в черничник. Птицы вокруг радостно заливаются, а наверху облака кучерявятся вокруг солнца. Чего ж бояться? Радость сплошная. Я, помню, пришла сюда, села у могилки Арины Родионовны и подумала, что, конечно, «все же ближе к милому пределу мне бы хотелось почивать», то есть здесь. Здесь будет легко стать легкой птицей и заливаться радостно в поднебесье о том, что жизнь после смерти еще лучше, чем до нее.

В Москве у меня бабушка с дедом похоронены в стене Донского монастыря, два сосуда с прахами за мраморной дощечкой, на которую мать прикрепила удачную фотографию, где красивая молодая бабушка в широкополой шляпе клонит голову на плечо деду, умно и внимательно разглядывающему нас через очки. Вся стенка монастыря плотно забита впритык такими маленькими усыпальницами с металлическими кольцами, в которые вставлены емкости с водой, – и живыми или пластмассовыми цветами. И то, что стенка слегка осыпается кое-где, придает всей картине лирический оттенок. Неплохо, но по жизнерадостности, конечно, это не сравнить с пушкиногорским кладбищем.

А современные кладбища под Москвой – это мрак: ряды неровных каменных могил такие бесконечные, где кажется, что весь мир – кладбище. Все знакомые, на чьи похороны я попадала в Москве, умирали поздней осенью. Холод, грязь, долго ждать очереди, чтобы попрощаться, похоронные тетки однообразными голосами заученно толкают попрощаться с «дорогим покойным» – какой он им, к черту, дорогой, они его даже не знают.

Потом пара часов тряски в холодном автобусе с гробом посреди, долгие московские пробки, сменяющиеся унылыми подраздолбанными подмосковными дорогами, потом эти бескрайние поля каменных могил под свинцовым капающим небом – и могильщики подшофе. Все толпятся, мокнут, наконец, гроб роняют в землю и засыпают грязью. Близкие неудовлетворенно и горестно всхлипывают, дальние интеллигентно жмутся к автобусу – замерзли, устали, есть хотят. Потом стол с обильной едой и избыточным питьем, которыми живые компенсируют неприятное впечатление от ритуала, и дальше на это кладбище больше никогда не хочется идти.

Не то здесь, думаю я, озирая солнечное разноцветье на пригорках. Умирать в Пушкинских горах, конечно, тоже не сахар: к бедной Арине Родионовне в последний день жизни «Скорую» вызвали утром, а приехала та из больницы, что через дом, к вечеру. Старушка умирала, они это знали и не спешили никуда. Хотя Арина Родионовна – старшая медсестра, она в этой больнице проработала сколько-то лет, а потом, выйдя на пенсию, еще много лет бесплатно колола и обихаживала на дому постоянных клиентов.

Она в Пушкинских горах жила с перерывом – родилась тут, доросла до двадцати годов, а потом мать, разойдясь уже с Арининым отцом, от женатого родила мальчика Алешу. Женатый семью не бросил, и мать Арины Родионовны уехала с двумя детьми в Мурманск к родне. Мурманск тут, в Пушгорах, почему-то часто оказывается местом заработка и временным пристанищем для путешествующих по жизни.

На севере шустрая Арина Родионовна вышла замуж за красивого гуляку с гармошкой, брак вышел так себе, мужа она со временем выгнала, а детей, как оказалось, у нее быть не могло. Она взяла девочку из детдома, дочку алкоголиков, вырастила и воспитала как могла – та вышла замуж в Казань и теперь там живет, свои дети у нее уже и внуки.

Когда мать Арины Родионовны вышла на пенсию, то с детьми вернулась на родину. Алешин отец уже помер, мужики в России долго не живут. Да и времена переменились, в Перестройку полно нового народу понаехало, и никому уже не было дела до происхождения взрослого парня. Он обзавелся семьей, сейчас у него свой дом и уже взрослые внуки.

Арина Родионовна здесь работала от души – людей любила и дело свое знала. Сменила пару любовников, похоронила мать, и в шестьдесят с чем-то лет побывала второй раз замужем – «Ваня мой был самый лучший из всех, Наташенька». Когда Ваня помер, ей было уже сильно за семьдесят, и она отписала квартиру дочке покойной подруги – врача, с которой работала в Мурманске. С уговором, что та будет за старушкой ходить до ее смерти, а потом сюда переедет, потому как на севере, как вы уже знаете, климат тяжелый.

Сиделку эту я застала уже суровой толстой пенсионеркой с неизменным рюкзаком за спиной и короткой седой стрижкой. Она – бывший начальник ЖЭКа, посему круто «строила» общительную Арину Родионовну: то лекарства подопечная не выпила вовремя, растяпа, то на скамейке слишком долго просидела, опять продует, то витаминов мало ест, а вон все куплено же. В общем, сурово, но справедливо – и старушка жила трудно, но с полным уходом.

Я оставляла им ключи на зиму, так что мне тоже повезло – когда прорвало не пойми отчего посреди зимы воду в душе, компаньонка Арины Родионовны быстро поняла, в чем беда и проруководила местными пьющими и нерадивыми сантехниками, починив все их руками, задешево для меня и наверняка очень сердито для них. Так что я страшно радовалась, что в отделенных от Москвы восьмьюстами километрами Пушгорах за стенкой у меня есть человек суровый и надежный.

О том, что крутая толстуха – человек тонко чувствующий, я узнала только прошлым летом, когда, приехав после смерти Арины Родионовны, зашла к наследнице помянуть покойную, и мы поговорили по душам. Я успела повидаться со своей пушкиногорской музой перед смертью на майские праздники, а умерла старушка во второй половине мая, аккурат через два дня после своего восемьдесят девятого дня рождения. В этот момент я была в Москве и вырваться на похороны не смогла.

День был будний, и компаньонка Арины Родионовны в одиночку просидела с утра до вечера около остывающего тела, к которому не ехала безразличная «Скорая». А потом уже вместе с Алешей разбиралась с похоронными конторами и прочими специалистами по переходу в лучший мир. Впрочем, глядя на пушкиногорское кладбище, я бы и этот мир плохим не назвала. Больше того, общаясь в последние дни с Ариной Родионовной, я, помню, ощущала, что канал к Богу открыт где-то у нее за спиной, и если протянуть туда руку, то почувствуешь ветер иных миров. И миры эти показались мне очень внятно связаны с нашим миром, и идея «как на земле, так и на небе» мне при виде моей Арины Родионовны была очевидна: как светло она тут прожила, так светло она и там обретется.

Закрытая компаньонка моей старушки, оставшись одна, прошлым летом была несколько раз моей собеседницей, свела меня с тетками, торгующими творогом, и как-то повернулась новой, душевной стороной. Мы с ней обсуждали, как получше ей продать мурманскую квартиру, чтобы уже не ездить туда раз в году, как она это делала раньше зимой, на пару месяцев, присмотреть за жильем. Сошлись на том, что теперь-то надо уже спокойно и вольготно жить в двухкомнатной пушкиногорской квартирке, теперь полностью принадлежащей ей. И много еще умных планов понастроили.

Зимой толстуха уехала в Мурманск продавать тамошнюю квартиру, отключила телефон и в Пушкинские горы не вернулась. Соседи мне сказали, что она сильно болеет и, видимо, не вернется сюда уже, не сможет. И вышло, что крепкая пенсионерка-командирша с суровой северной закваской, на поколение моложе моей еле ходившей старушки-болтушки Арины Родионовны, именно ею к этой жизни и крепилась. И когда крепление это ушло в небеса, компаньонка решила последовать за ней.