Очаги сопротивления - Уильям Сандерс

«…ко мне на точку…»

«…соответствует…»

«…твой бэйсик…»

«…вклад…»

«…сука…»

«…я тогда и говорю этому Уильяму Ф. Бакли: „Да пошел ты в жопу!“».

Открыв глаза, она первым делом обнаружила, что на нее с двух сторон сразу держат курс двое хорошо одетых молодых людей, один справа, другой непосредственно спереди. Уклоняясь от столкновения, Джудит продвинулась в единственно свободном направлении, к окну и остановилась там, глядя в темноту снаружи. Точнее, делая вид, что глядит, поскольку затянутое смогом окно для выглядывания наружу было едва ли сподручнее стены. Хорошо, что воздух в районе Залива по крайней мере демократичен: одинаково пачкает окна и богатым, и бедным.

С внезапным отвращением подумалось о том, что лежит за окном. Уроженка Сан-Франциско, она ненавидела то, во что превратился город: неприглядная паутина магистралей, все шире расползающиеся трущобы, горчичного цвета воздух, жирно отливающие нефтью пляжи. Контуры зданий Сан-Франциско были когда-то знамениты. Теперь же вид у него был как у любого другого западного города — Леббос, обезображенный бездарным лентяем-архитектором: сплошь высотные безликие здания, причудливые старые дома почти все взорваны, дабы расчистить место под новые бетонные храмы-блоки.

Получался холмистый вариант Лос-Анджелеса, ну а сам Лос-Анджелес, разумеется, давно уже превратился в нечто, напоминающее юго-западный угол преисподней.

Большой Сан-Франциско, в соответствии с теперешним наименованием. Как будто бесконечный унылый лабиринт Восточной Бухты имел что-то общее с чем-то, характеризующим величие. Скорее уж, сплошной муравейник, до самого Сан-Хосе и дальше раскинувшийся по обеим берегам залива, да и муравейник-то далеко не образцовый. Муравьи опрятнее… Крысятник, или как там именуется место, где обитают крысы.

Тем не менее, Костелло был абсолютно прав: для Сопротивления лучше места не придумаешь. Скученность, запущенность, сумасбродное местное руководство, всегда боявшееся вверенного ему города, безработица и многоликость трущоб, вызывающая межэтнические трения — все это давало почву нестабильности, чреватой яростью. К тому же Сан-Франциско традиционно славился неповиновением властям, так же как и близлежащие университетские городки; у Администрации здесь никогда не было поддержки.

Конечно, если при всем при этом учесть, насколько незначительны действия Сопротивления по этому региону — листовки с плакатами, временами беглый или дезертир, которому помогают перебраться в Канаду, побитый осведомитель из Управления (убивали редко, опасаясь возможных репрессий; была фракция, со зловещей настойчивостью требовавшая уничтожать «предателей» в рядах движения, но перевеса у них пока не получалось), — так вот стоило об этом подумать, и оторопь охватывала: а как же в таких местах, как Солт Лейк Сити или Даллас? Дышит ли вообще движение? При эдаком масштабе всеобщее восстание, глядишь, будет иметь успех лишь с концом света, когда уже все всем до кучи.

Джудит почувствовала возле себя чье-то присутствие и обернулась, ожидая увидеть незнакомое и, вероятно, пьяное лицо, но это оказался Костелло.

— Наслаждаюсь видом крысятника.

— Крольчатника?

— Нет, именно крысятника.

— Таких, по-моему, не бывает.

— Теперь бывают.

— Почему?

— Костелло, какого черта мы здесь сидим?

— Где, на этой вечеринке? Или вообще в Сан-Франциско?

— Да какая разница, хоть здесь, хоть там. Ты уже сам признался, что на этом идиотском гульбище находиться без толку, но какой вообще тогда толк где-либо торчать? Может, я вообще имела в виду: какого черта мы живем на Земле?

Он обвел ее медленным, жестким взглядом.

— Тебя что-то тревожит?

— Да нет, не сказать чтобы, — она посмотрела на окно в язвинках засохшей пыли. — Просто подумалось как-то, что вон там — несколько миллионов человек, которым наплевать, чем мы занимаемся здесь или где-то еще. Большинство которых, как пить дать, с радостью нас заложат за пару лишних фунтов колбасы по талонам или за пару ярдов прибавки к жилплощади, а то и так, из злорадства. Вот и рассказывай мне о революции.

Он беспокойно оглянулся через плечо.

— Джудит…

— Да брось ты, Костелло, никто из этих людей в жизни-то никого не выслушал, а теперь уж тем более не собирается. Если, конечно, это не речь звезды или какой-нибудь знаменитости. Ну, а мы ни к тем, ни к другим не принадлежим, так ведь?

Она понимала, что говорит дерзко, но и останавливаться причины не видела.

— Ну, так рассказывай же мне, Костелло! О том, что надо вооружиться терпением, организовывать, сплачивать все эти фракции, о перспективах и дальновидной политике, можешь цитату ввернуть из Мао насчет революционеров, которым приходится плыть в океане народных масс, или как там оно? Еще раз расскажи, почему мне нельзя уходить со вшивой той работы на телефонной станции, где каждая немытая тварь пытается лапать меня каждый день, и где каждый раз в день получки заставляют клясться на верность, и мочиться в бумажный стаканчик раз в месяц — все потому, что это какая-то часть твоих чертовых планов. Ну, давай же, Джордж, рассказывай мне о кроликах.

Говорила она негромко, хотя жутко хотелось визжать во весь голос и швырять вещи. Что, очевидно, можно было и делать: среди этих людей и вправду никто друг друга не слушал.

У Костелло вид становился все более встревоженным.

— Слушай, попридержись, — он положил руку ей на плечо- Я отвезу тебя домой, ладно?

— Извини, — сказала она в машине.

— Нет проблем. Парень, которого я собирался повстречать, оказался осведомителем, в чем мне нужно было убедиться. Плюс он постоянно намекал на то, что называется «ложными предложениями», так что вечер в любом случае прошел довольно-таки впустую.

Он бегло оглядел ее, обеспокоенно нахмурясь.

— Мне надо было это предугадать. Иногда все это обрушивается разом, все эти потаенные страхи и стресс, чего никогда не ожидаешь заранее, а другие вокруг лишь страдают. А между тем, все, что ты сказала, чистейшая правда. — Он шумно вздохнул. — Подожди, вот доживешь до моих лет, тогда узнаешь, что значит настоящая депрессия. Когда я был всего-навсего юнцом, носился со всякими петициями в колледже — догадываешься, думаю, какая юность у меня была — так я даже есть не мог, настолько меня захлестывало. Не просто из агрессивности; это все перенимаешь от людей, которым опытные пропагандисты внушают, что бедные — они потому бедные, что лентяи, и что войну в такой-то банановой республике мы обязаны выиграть, чтобы коммунисты не подумали, что мы слабаки, или что чистый воздух означает потерю рабочих мест, ну, и тому подобное. — Костелло издал короткий, без веселья, смешок. — Здесь даже не в том дело, что все стопорилось на мертвой точке, поскольку правительство давно уже перестало реагировать, а с недовольными дело имели суды. Дело было в этой треклятой апатии. Людям было насрать, что происходит, лишь бы это не задевало их лично. Когда ты молод и мир видишь в розовом свете, для тебя жуткое потрясение — обнаружить, что многие из «непогрешимых» с удовольствием смотрят, как сосед спотыкается и — носом в пыль! Лишь бы у них все было в порядке!

— Но ты с этим миришься.

— Да, безусловно. Единственно, что я хочу сказать, ты не первый, кто проникается подозрением, что все это блажь, которой нет конца. С тобой все будет в порядке.

— Со мной? — Джудит откинула голову и прикрыла глаза.

— Конечно. Потому что ты как все порядочные: живешь глубоко в себе, а всем этим занимаешься не потому, что думаешь переделать мир, а из того, что хочешь отыскать способ жить в союзе с собой. Я это заметил, когда вербовал тебя. Те, кто думают, что переделают весь мир за один день, опасны как сам дьявол, и я обхожу таких стороной.

Он понимал, что говорит с излишней нежностью, во многом напоминая старшего наставника, беседуя с младшей по возрасту женщиной, с которой хочет переспать, но Джудит была слишком усталой, и не раздражалась.

— Ты пока выключена, — решительно сказал Костелло. — Нам не нужна героика, как в военных фильмах. Усталые люди совершают ошибки, а мы слишком уязвимы, чтобы подвергать себя такому риску. Возьми отпуск. Я даже попробую подыскать тебе другую работу, если эта тебя достает. И не мучься виной. Ты никого этим не подводишь.

Она поняла, что это приказ.

— Я дам тебе знать, — сказал он, — если что-нибудь будет от Дэвида.

Джудит не ответила, но когда машина поехала темной улицей, устало подумала, что про Дэвида он лучше бы не упоминал.

Квартира находилась на двенадцатом этаже старой многоэтажки, в той части Сан-Франциско, что когда-то считалась престижной, а потому за жилье по-прежнему взималась плата выше, чем обычно положено за ветшающее здание. Джудит это место нравилось так себе, но она понимала, что ей и с ним повезло: в Сан-Франциско квартиру не достать ни за какую цену.