Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Иногда мы оба падаем на минуту от усталости в сон, потом он снова настаивает и пробирается... Я вся изранена, вся испорчена, он глухо удерживает и дальше в полусне, у него очень холодные губы...

Около 5 часов, при первом пении петуха, он с трудом поднимается, засучивает себе штанину и отгибает край марли над зубцами раны. Я, невольно с опаской:

- Может помочь?

Он качает головой, таращится на меня довольно долго - и плюет потом неожиданно перед моей кроватью, плюет с презрением. Он ушел. Удушье отступало. Я спала еще 3 часа глубоко, набираясь сил.

Вторник, 1 мая 1945 года, во второй половине дня.

Так тревожно мы начали сегодня день, сидели с 8 часов, готовые к плохому. Все же, все начиналось как всегда. Кухня полна мужчинами, известными и неизвестными. Один пришел в белом халате, представился как пекарь и пообещал мне, шепча, муку и хлеб, много муки и хлеба, если я буду с ним - (он не так сказал это, они "любить" большей частью называют или "сочетаться браком" или просто "спать", скосив глаза).

Призывы с улицы, все парни мгновенно выбежали из нашей кухни. Несколько позже они стояли в 2 рядах внизу под кленом. Анатоль шагал перед ними вверх и вниз: он засунул руки в карманы его кожаной куртки и произносил речь. Куски предложений проникали наверх ко мне: «Первый май... близкая победа... быть бодрыми, Указ товарища Сталина в смысле сохраняют...» и так далее. При этом он подмигивал людям хитро, и мужчины ухмылялись в ответ. Андрей выступил вперед, задал вопрос и получал ответ. Еще 2, 3 мужчины подняли руки как в школе, спрашивали что-то, говоря напрямик. Товарищ старший лейтенант вел себя, как их товарищ. Во время церемонии катюши ревели там за школой вдалеке и тянулись огненные следы на серно-желтом небе.

Мне было жалко и обидно, я подкрась как парализованная утка. Вдова выкладывала, принесла аптечку с полу чердака вниз, где она прятала ее, и жестянку с остатком вазелина отдала мне.

Я размышляла над тем, как хорошо, что до сегодняшнего дня в моей жизни любовь никогда не обузой, а всегда желанна. Никогда меня не вынуждали, никогда никто не собирался принуждать меня. Как же это было, было хорошо. Это не то. Слишком многое теперь, что делало меня жалкой. Это злоупотреблённое, взятое против его воли тело, которое отвечает болью.

Я подумала о школьной подруге, состоявшей браке, которая однажды призналась мне в начале войны, что она чувствовала бы себя лучше в определенном смысле, без мужчины, так как исполнение брачных обязанностей было всегда для нее болезненным и неутешительным, что она утаивала от ее мужа, однако, как могла. Фригидность называется. Ее тело не было готово. И фригидной оставалась и я до сих пор при всех этих встречах. То это или другое, но я хочу оставаться мертвой и бесчувственной, до тех пор, пока я - добыча.

Около полудня я случайно смогла спасти 2 человеческие жизни. Это началось с того, что немец, неизвестный мне пожилой мужчина, постучал в наш главный вход и прокричал мне «помогите с русским языком».

Я, вниз по лестнице с ним, очень медленно, так как мужчина говорил что-то про револьвер и расстрел. Внизу стояли двое из старого почтового совета и, облегчение, некоторые из группы Анатоля, унтер-офицеры. (Я отличаю звания уже довольно точно благодаря обучению Анатоля.) Они стояли уже лицом к стене, безмолвно, с обвисшими, опущенными головами, в шлепанцах. Она повернула голову и что-то говорила через свое плечо очень быстрые предложения.

Что происходило? Следующее: девушка беженка, которая жила у почтальонов в субаренде, была пойман на лестничной клетке с револьвером в кармане пальто. Она принесла стрелковое оружие, пожалуй, еще с ее родины, никто не знает про это. Она отрывалась, неистовствовала вверх по лестнице и ускользала от ее преследователей в путанице мансард крыш. С тех пор она исчезла. Теперь разбросали все в комнатах почтового совета, и нашли, о, ужас, наконец, фотографию, на которой девушку можно было видеть на поясном портрете вместе с солдатом SS. Мужчина из SS - это, пожалуй, ее жених или брат; у него такая же толстая голова как у нее.

И теперь русские, после того, как они арестовали обоих стариков как заложников, хотят сразу же расстрелять их, если они не скажут, куда девушка убежала.

Только тут я смогла выяснять ошибку. Русские считали обоих стариков родителями девочки. Они приучены еще к правильным семьям, эти мужчины; они не понимают наш запутанный, отдельный, клетчатый с неразберихой быт. Когда они услышали, что речь идет об чужих, у которых девушка просто жила, они изменились. Теперь старая женщина, которая считала русских и меня своими хозяевами, врывается в паузу речи и ругает исчезнувшую: и если бы она знала, где девушка была, то она бы уже сказала это, у нее не было никакой причины умалчивать об этом. И так далее.

Определенно женщина сдала бы девушку, если бы она смогла. Все время она повторяет ее боязливо-трепетную тупую болтовню, в то время как мужчина присутствует тупо и глухо, повернутый лицом к стене.

Я говорю и говорю, объясняю русским, что у девушки с револьвером не было определенно умыслов совершить убийство русских, что, как я сама слышала, она планировала самоубийство и уже застрелилась, вероятно, давно где-нибудь - вероятно, скоро найдут ее труп. (Слово самоубийство, «самоубийство», также не присутствует в немецко-русском солдатском словаре. У меня оно от Андрея).

Постепенно обстановка разряжается. Я подумала про этих почтальонов, как о законченных болванах, которые ничего не соображали. Наконец, мужчина тоже повернулся. Из его открытого отвисшего рта свисали нитям слюны как у грудного ребенка. Женщина молчала, оглядела вокруг пожилых женщин, и они стремительно понеслись между мной и русскими прочь. В конце оба остались в живых.

Мне еще поручили сообщить всем гражданским лицам в доме, что при следующем обнаружении оружия все здание подвала спалят, по закону военного положения. Они обещали найти девушку и ликвидировать.

Мои веселые пьяницы претерпели полное превращение. Не узнать совсем! Они не подают и по отношению ко мне даже знака того, что они пили за мое здоровье за круглым столом много раз. На это не стоит рассчитывать. Служба для них очевидно отдельно от водки - по меньшей мере, для этих 3 парней. Я должна запомнить это, должна быть осторожной с ними.

Я был вполне довольна собой, но также и напугана. Когда я уходила, подошел мужчина, который попросил меня, чтобы я перевела выражение, которое он часто слышит от русских: «Гитлер Дурак». Я перевожу: «Гитлер – дурак».

Они говорят это нам постоянно, торжествуя, как будто бы это было их собственное открытие.

Среда, 2 мая 1945 года, с остатком вторника.