Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Все еще война снаружи. И наша новая утренняя молитва, и вечерняя молитва:

- Мы обязаны этим всем вождю.

Предложение, которое рисовалось в течение мирных лет тысячу раз как похвала и благодарность на плакатах, высказывалось в речах. Теперь оно резко меняет смысл исходного тексте, его содержание становится насмешкой. Я полагаю, что это вид диалектического изменения.

Тихая вторая половина дня. Анатоль разъехался со своей дружиной. Это значит, они обсуждают праздник 1 мая. Мы беспокоимся перед этим праздником. Все русские, так сообщается, получают тогда водку.

Нет еще Анатоля. Вместо него маленький парень появлялась поздно вечером около 21 часа, уже постаревший, рябой, со вспоротыми щеками. Сердцебиение. Такое необычное лицо!

Однако у него удивительно хорошие, усердные манеры и весьма изысканная манера говорить. Он первый солдат также, который называет меня «Гражданка», "гражданка" - русское обращение для чужих женщин, которые нельзя именовать "товарищ". Он представился, как новый адъютант Анатоля, который уполномочен им, чтобы сказать, что он придет на ужин, и принести необходимое для этого. Это все лежит снаружи перед главным входом.

Я впустила его, предложила ему стул. Он, очевидно, хотел пуститься в беседу со мной. Определенно он знает, какое недоверие внушает его лицо, и беспокоится, поэтому вдвойне, чтобы нравиться другим. Он сообщил, что он жил на Кавказе, в местности, которую посещал Пушкин, и где он нашел новые темы и стимулы для своих произведений. Я не понимал все, он выражался образованно, формировал длинные, подробные предложения. Все-таки я смогла что-то ответить на реплику про "Пушкин", несколько слов из Бориса Годунова и Станционного Смотрителя. Я рассказала ему, что Станционного Смотрителя экранизировали несколько лет назад в Германии, что заметно порадовало его. Короткая, чисто салонная болтовня, очень странно. Я не ориентируюсь с этими парнями, всегда поражаюсь, чем они еще поразят нас.

Внезапно в кухне шум и мужские голоса. Анатоль? Маленький кавказец думает, что нет, идет, однако, сразу со мной в кухню, из которой только что выбегает вдова со всеми признаками ужаса и кричит:

- Осторожно, Петька!

Петька? Да прибудет Господь Бог! Петька с ежиком волос и лапищами, которые дрожали неловко, когда он произносил, заикаясь, свой монолог Ромео для меня.

Втроем мы продвигаемся вперед в кухню. Там стоит на буфете маленький, иссякающий свет Гинденбурга. Согнутый русский, которого я еще не видела. Другой, конечно, без сомнения, Петька, я слышу его голос. С позавчера (да, это было по настоящему только позавчера) его любовь ко мне резко сменилась на ненависть. Петька, оттесненный Сибиряк, подходит, увидев меня. Его щетина топорщится как на голове оборотня. Его маленькие глаза блестят. Он пьян в стельку.

В углу у окна стоит швейная машина. Петька кидает ее ко мне через всю кухню. Треща, щелкает мебель на кафеле. Я пугаюсь, кричу маленькому кавказцу: «Зови Анатоля!» Тот оттесняет меня за другого, чужого солдата, который пришел с Петькой, умоляя его о помощи против пьяного. Теперь Петька бьется голыми кулаками за меня, промахивается, однако, его борьба вследствие его большого крена безнадежна. Неожиданно он задувает тогда маленький свет на буфете. Теперь и батарея карманного фонаря также полностью отказывает, мы в темноте. Я слышу, как Петька пыхтит, от него несет запахом сивухи. У меня вовсе нет страха, собственно, слишком занята тем, чтобы уклоняться от Петьки, подставлять ему ногу, и чувствую вокруг себя союзников. Наконец, мы выпроводили его с другом к задней двери. Лампа из штаба испускает снова несколько светлых лоскутов. Мы выжимаем Петьку на винтовую лестницу вниз, он падает несколько ступеней вниз. На лету он кричит мне, что я плохая, что я грязная, и ругательства по матери.

1 час ночи, итак уже вторник, 1 мая. Я сидела в кресле с подголовником, была такой усталой как собака. Маленький адъютант снова пришел, Анатоль теперь действительно собирался придти. Я слушала, дремала... Давно уже вдова и господин Паули пошли спать. Я не решалась на это, ждала...

Наконец, стук в главную дверь. Снова малыш. На этот раз он нагружен шпиком, хлебом, сельдями, кухонной посудой с изобилием водки. Спотыкаясь перед дремотой, я собираю в кухне тарелки и стаканы, накрываю круглый стол, в чем малыш мне помогает. Изящно вьются филе из сельди, чистые с удаленными костями. Я зеваю, малыш утешает меня: «Скоро придет Анатоль».

Действительно, он приходит 10 минутами позднее, вместе с мрачно-белокурым лейтенантом, который прихрамывает все еще. Анатоль тянет меня на колени, зевает: «Я, сплю...»

Едва мы сели вчетвером за еду и питье, стучат снова снаружи. Кто-то из группы Анатоля, что-то передать Анатолю и его адъютанту от коменданта. Что-то кажется насчет дежурства в связи с первомайским праздником? Анатоль встает, вздыхая, исчезает. Быстро малыш кусает еще раз сильно хлеб со шпиком и убегает, жуя на ходу.

Все ушли. Остается тусклый блондин. Беспокойно он отталкивается палкой, проходя через комнату, снова садится, пристально смотрит на меня. Свеча мерцает. Я сползаю почти от стула от сонливости. Все слова из головы вылетели.

Белокурый пристально смотрит. Он говорит, он хочет остаться здесь. Я хочу показывать ему заднюю комнату. Нет, здесь в этой комнате он хочет оставаться. Я кладу ему покрывало на диван. Нет, он хочет в кровати, ноет он упрямо, однообразно, как маленький ребенок. Хорошо, иди. Я ложусь, с интересом на диван. Нет, я должна присоединиться к нему в кровать. Я отказываюсь. Тогда он становится надоедливым и приходит ко мне на диван. Я угрожаю Анатолем. Тусклый блондин смеется грубо: «Он больше не придет на ночь».

Я встаю, хочу идти к вдове, куда-нибудь. Тогда он уступает, довольно лежит на диване, уставившись в потолок.

Теперь я ложусь с интересом на кровать, сняла только ботинки.

Несколько позже я издаю высокий пугливый вскрик, слыша в темноте, как он тяжело ступает ближе. Снова он подходит, хочет ко мне в кровать. Я пьяна от усталости, защищаюсь, запинаюсь, говорю, что не хочу. Он не ослабевает, жесткие, хмурые безрадостные попытки. Пару раз он повторяет ворчливо: «Я – молодой». Ему самое большее 20.

Однажды я ударяю его при защите в раненую ногу. Он стонет, ругает меня, бьет тупым кулаком около меня. Потом он склоняется у кровати, ищет что-то на земле. Только через некоторое время я понимаю, что он ищет свой костыль, который он оставил перед кроватью. Он наклоняется, вместе с тем над головой у меня в темноте, добиваясь. Я пытаюсь держать ему руки, отталкиваю его от края кровати прочь. Снова он ловит меня и настаивает. Я шепчу ему: «Это как у собак...» Предложение, которое исключительно понравилось ему, и он повторяет его ворчливо: «Да – это хорошо именно вот так - как у собак - очень хорошо - собачья любовь - собачья любовь»