Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Один указывает на мебель вокруг (стиль около 1800) и находит там превосходящую культуру. Наконец, они попадают на тему "Дегенерация" и спорят о том, дегенерировали ли бы они немцев или нет. Они пользуются игрой аргументов, Андрей управляет беседой, спокойно держа все нити беседы.

Иногда злые выпады блондина, раненого, против меня лично. Насмешки и насмешки над агрессивными планами Германии, его поражением. Другие не так себя не ведут, быстро огрызаются, рекомендуют ему показывать такт победителя.

В болтовню влопался Анатоль, усталый от службы, зевая. Он присел на корточки для этого, очень явно, однако скучая. Он им не ровня. Он родом из деревни. Он рассказал мне, что он отвечал в его колхозе за молоко, ну как, например, руководитель молочного завода. Я на это: «Ах, как интересно».

Он: «Да все одно и тоже, ты знаешь, всегда молоко, только молоко...»

И вздохнул.

Рядом спал господин Паули. Снова вдова устроила около него временный ночной привал. Итак, положение ясно: право главы семьи для нескольких друзей семьи, если можно это называть, таким образом, а также для приглашенных Анатолем людей его группы. Ночное право, однако, только для главаря Анатоля. Я - впрочем, теперь действительно табу, по крайней мере, на сегодня. Что будет завтра? Никто не знает. Анатоль снова пришел около 12 часов ночи; затем самостоятельно компания за столом рассеялась. Последним отхромал белокурый на свой этаж и измерил меня в виде немого прощания злым взглядом.

Опять пробелы в памяти. Напитков снова очень много, больше не помню подробностей. Нахожу себя только снова на рассвете в понедельник, в беседе с Анатолем, которая привела к маленькому недоразумению. Я ему: «Ты – медведь». (Слово знакомо мне, Медведь, это известное русское кафе на Тауенцинштрассе).

На это Анатоль, считая, что я не понимаю слова, объясняет мне очень терпеливо, как ребенку: «Нет, это не правильно. Медведь - это животное. Коричневое животное в лесу, оно большое и рычит. А я – Человек, человек».

Ретроспективный взгляд на понедельник, 30 апреля 1945 года.

Ранее утро, серое и розовое. Холодно дует из пещеры окна, дымчатый вкус во рту. Снова вороны кранов. Ранний час для меня. Я тру, сметаю гильзы, рыбьи кости и крошки хлеба, стираю кольца водки на столешнице. Потом экономная стирка белья в ванной, в 2 чашках воды. Между 5 и 7 часами, когда еще рано, и вдова с господином Паули еще спят, лежат мои самые счастливые часы, если слово Счастье уместно применить. Это относительное счастье. Я латаю и намыливаю мою вторую рубашку. В это время, мы знаем, никакой русский не вклинится к нам.

С 8 часов - снова обыкновенное предприятие с открытой задней дверью. Всяческие чужие мужчины. Внезапно 2 или 3 приходят, останавливаются возле меня и вдовы, стремятся схватывать нас, жадные как лисицы. Приходит уже знакомый нам и помогает нам отделаться от чужаков. Я слышала, как Гриша им заявил табу, как он называл имя Анатоля. И я очень горжусь тем, что мне действительно удалось сдержать их при помощи одного из волков, пожалуй, самого сильного из стаи, который отогнал остальных от меня.

Около 10 часов мы поднялись к семье книготорговца, за отличными защитными замками, которые ищет еще дюжина жителей.

Толкотня мужчин и женщин. Я вовсе не узнала сразу народ подвала. Некоторые изменились невероятно. Почти у всех женщин есть сразу седые волосы; привычный парикмахерский цвет отсутствует. Также лица выглядят старыми.

Мы размещаемся вокруг стола, в большой поспешности, со страхом, что наше "собрание" могло бы бросаться в глаза русским и было превратно истолковано. В самом быстром темпе, так быстро, как я могу говорить, я сообщаю, что я знаю в новостях из русских газет и от русских, что узнала преимущественно от Андрея и Анатоля: кольцо вокруг Берлина закрыто; все пригороды заняты, только зоопарк и Моабит еще бьются; массовая сдача генералов; Гитлер должно быть уже мертв, все же, точное не знаю; Геббельс совершил самоубийство; Муссолини застрелен итальянцами; русские стоят на Эльбе, встретились там с американцами и объединились.

Жадно все слушают, все это было здесь новостью. Я оглянулась, спросила гамбурженку о ее дочери, о Стинхен. Узнаю в ответ, что восемнадцатилетняя в полу чердачной квартире наверху и провела там под потолком все ночи и большую часть дней. От полу чердаков русские ничего не ожидают. Такие странные каморки они не знают у себя дома. Раньше держали чемоданы наверху; еще раньше служанки должны были там ночевать. Теперь там прозябает Стинхен в тесном, затхлом помещении, с постельными принадлежностями, ночной посудой. И всякий раз как становятся слышны шаги или какой-нибудь другой шум, она быстро запирается матерью в ее помещении. Во всяком случае, Стинхен - еще девушка.

Мы тяжело ступали снова вниз. Давно наш дом - это солдатский дом. Всюду запах. Куски лошадиного навоза окружают нас, запах солдатских сапог. Они не ни к чему не принуждают себя, победители. Они мочатся на стены, где хотят. Запах мочи стоит на площадках лестниц и внизу в прихожей. Это значит, что они делают это и в покинутых, брошенных квартирах.

В нашей кухне нас ждал уже, прямо как охранник с вывески, ребенок Ваня, с автоматом в полной готовности. Верным собачьим взглядом он предлагал нам свои услуги для сопровождения в подвал. Снова спуск в темноту. В задней прихожей еще несколько русских спали через день. В углу под винтовой лестницей лежал нам один на дороге, из него исходила лужа. Бурча он пытался пнуть Ваню. Но Ваня в свои 16 лет - это уже сержант и его звание останавливает. Андрей рассказал мне, что он работал как молодой иностранный рабочий в восточно-прусском поместье и присоединился к продвигающимся вперед русским войскам, после чего он благодаря каким-нибудь подвигам скоро был повышен по службе.

В домашнем подвале мы искали на ощупь вокруг, искали вещи вдовы. Вещи, которые я не знаю и которые и вдова теперь не хотела знать в точности, так как она брала и брала себе, что казалось ей пригодным. При слабом свете из окон верхнего света и лампа из штаба которую держал Ваня, мы собирали картофель и лук и подбирали оставшиеся невредимые банки с законсервированным.

Какие-то парни подошли, узкий разрез глаз, говорили по-свински, смешивая слова с немецкими словами. Ваня спокойно сказал в воздух: «Хорошо, хватит».

И эти с раскосыми глазами убрались.

Обед. У нас всего достаточно. По сравнению с худыми трапезами моей одинокой экономики наверху в мансардной квартире я веду теперь жирную жизнь. Никакой крапивы больше, вместо этого мясо, шпик, масло, горох, лук, овощные консервы. Господин Паули ест как амбарный молотильщик. Только при грушевом компоте он заругался и потянулся к длинному, острому осколку стекла из зубов. Также я нашла острые зубцы у себя во рту. Стакан компота был из подвала, разбит.