Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Я был вполне довольна собой, но также и напугана. Когда я уходила, подошел мужчина, который попросил меня, чтобы я перевела выражение, которое он часто слышит от русских: «Гитлер Дурак». Я перевожу: «Гитлер – дурак».

Они говорят это нам постоянно, торжествуя, как будто бы это было их собственное открытие.

Среда, 2 мая 1945 года, с остатком вторника.

Я сижу в середине вторника у кровати господина Паули и записываю, что происходит. На всякий случай я обставила мне последние страницы этого письменного черновика как немецко-русский список слов, который я в любое время предъявляю любопытствующим русским.

К вечеру были некоторые изменения. Кто-то подходил, и бился против главного входа. Я открыла с преграждающей цепочкой, увидела белый цвет и узнала пекаря, который был утром в его комбинезоне. Он хотел войти вовнутрь. Я не пустила, действовал таким образом, как будто бы Анатоль был внутри. Тогда он потребовал от меня другой девушки, адрес, где она жила, он дал бы девушке муку, много муки, а также мне муку за посредничества. Я не знаю девушку для него, я никого не хочу знать. Тогда он стал надоедливым, просунул ногу в щель двери, рвал цепочку. Я выжала его с трудом наружу, захлопывая.

Да, девушки теперь недостаточный товар. Теперь они знают время и часы, в которые мужчины идут на охоту за женщинами, прячут девушек, они находятся на полу чердаках, она прячутся в полностью безопасных квартирах. В бомбоубежище врач обставил помещение как военный эпидемический госпиталь, с большими вывесками на немецком и русском языке, что тут больные тифом в помещении. Однако, вокруг только юные девушки из соседних домов, которых врач этим трюком с тифом спасает.

Несколько позже снова шум. На этот раз двое нас достали, со стороны неизвестного нам до сего дня доступа в квартиру. На высоте примерно 2 м перегородка надорвалась между квартирами после одного из последних воздушных налетов и зияет щель в 4 кулака шириной. Парни придвинули стол, очевидно, к этой щели. Теперь они кричали через трещину, что бы мы сразу открыли им дверь, иначе они начнут стрелять в нас. (То, что наша задняя дверь была открыта и без того, они, пожалуй, не знали). Один из парней светил карманным фонарем в нашу прихожую, в то время как второй обводил автоматом. Но мы уже знаем, что они не стреляют так скоро как обещают, более того, когда они еще и трезвые.

Я поговорила с ними на русском. Два безбородых маленьких мальчика, впрочем, я успешно уговорила их и проповедовала им даже Указ большого Сталина. Наконец, они удалились, хотя громыхали еще довольно долго своими сапогами напротив нашего главного входа. Мы вздохнули. Все-таки успокоительное чувство, что я могу побежать, в крайнем случае, этажом выше и позвать на помощь кого-либо из группы Анатоля. Мы - частный олений парк Анатоля. Почти все знают это теперь.

Но на душе у вдовы, тем не менее, постепенно становилось тревожно, особенно к вечеру, когда никто из наших обычных гостей не появился. Она использовала мгновение спокойствия на лестничной клетке и мелькнула наверх навести контакты с остальными жителями. Возвратилась через 10 минут: «Пошли к госпоже Вендт, там такие милые русские, у них действительно уютно».

Госпожа Вендт, это одинокая дама с гнойной экземой на щеке, это та, которая прятала по-походному в свое время свое обручальное кольцо в резинке трусов. Выявляется, что она присоединилась к оставшейся экономке нашего сбежавшего в западном направлении домовладельца – один из видов боязливых общностей и обществ взаимопомощи, какие образуются повсюду вокруг. В маленькой кухне был спертый воздух и чад табака. В свете свечи я различила обеих женщин и 3 русских. Перед ними на столе было видно огромное количество консервов, в основном без надписей, пожалуй, немецкое продовольственное снабжение войск, добыча русских. Вдова была с одной из банок сунутой в ее руку русскими.

Никто не знал из этих 3 русских меня. Один, по имени Серёжа подбирался до меня, клал мне руку вокруг бедра. Тогда другой русский вмешался и сказал в мягко: «Брат, я бы просил тебя, не позволять себе такое поведение».

И Серёжа отодвинулся от меня пойманный на месте.

Я удивилась. Тот, что говорил, был молод и прекрасен лицом. У него темные, правильные брови. Его глаза светятся. Его руки белы и тонки.

Теперь он серьезно рассматривает меня и говорит на ломанном немецком языке: «Не schaben страх».

Госпожа Вендт нашептывает нам обоим, что у этого горячего русского, Степана, убита при немецком воздушном налете на Киев жена и 2 детей – и что он, вообще, как святой.

Теперь третий русский, маленький и рябой, придвигает мне банку, которую он открыл перочинным ножом. Он дает мне нож и просит меня жестами, чтобы я ела. Это мясо в банке. Я накалываю жирные, большие глыбы в рот, я голодна. Все 3 русских смотрят на меня благоприятно. Госпожа Вендт открывает кухонный шкаф и показывает нам ряды консервных банок, все это притащили эти 3 парней. Тут действительно уютно. Обе эти другие женщины скорее отталкивающие; госпожа Вендт с экземой; и экс экономка в очках похожая на чахнущую мышь. Бог знает, почему эти мужчины обосновались именно здесь и таскают им все это так усердно.

Степан аккуратно излучает защиту. Я любуюсь им как картиной, он вызывает у меня ассоциации с одним из братьев Карамазовых, Алешей. Но вдова становится беспокойной, она беспокоится об оставшемся в кровати господине Паули. Хотя, все же, нашим мужчинам совсем ничего опасаться русских. Нельзя даже вообразить, что один из этих гуляк приблизился бы к мужчине с предложением: «Эй, мужик, иди сюда».

Они безнадежно нормальны.

Серёжа проводит нас со свечой к двери, спокойный и ручной под взглядом Степана.

Мы бежим рысью вниз, каждый с мясными консервами в руках. Из нашей квартиры звучит бодро музыка. Внутри напряженная работа. В жилой комнате сидит, проникновенно с открытой задней дверью, почти полностью группа Анатоля. Они нашли где-то пианино шкипера и играют попеременно на нем. Каждый пробует, никто не умеет, и результат налицо. Но при этом они очень смеются. Они хотят праздновать, сегодня - первое мая. Где Анатоль находится, они не знают, они говорят, он разъезжает по служебным делам, у него много дел.

Мы проходим к кровати господина Паули - и находим там русских посетителей. Тусклый лейтенант со своим костылем и еще один, которого он привел, по-видимому, и которого он представляет нам как майора.

Я пристально смотрю на тусклого блондина с изобилием антипатии и желаю его ухода. Он не дает даже знака что узнает меня, действует отчужденно и формально и безупречно вежлив. Приведенный им майор еще более вежлив. Он вскакивает при нашем входе, кланяется как на уроке танцев, повторяет перед каждым из нас свое приветствие. Большой, стройный тип, черноволосый, в чистой форме, он тащит вслед за собой одну ногу, мелочь. Дополнительно я обнаруживаю еще и третьего новичка в комнате. Он сидел неподвижно на стуле у окна, подходил только на вызовы майора, мигая на нас в свете от свечи. Азиат с толстыми челюстями и набухшими льняными разрезами глаз, нами отрекомендован как адъютант майора. Вслед за тем он прошел назад его угол у окна, поднял воротник своей серо-шерстяной шинели, защищаясь от продувавшего снаружи ветра.