Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вспыльчивый Иранец подавляет свой гнев, стараясь не ворчать. Его гневливая натура за годы жизни отпечаталась на его лице. Теперь же до него, видимо, дошло, что ему выгодно молчать вместе с остальными и выглядеть несчастным.
Я всматриваюсь в окружающие лица /
Зловещая тишина захватила их сердца /
Глядя на печальных и испуганных людей /
Я вижу усталых солдат, взятых в плен /
Их тела пропитались вонью морской тины /
Лица женщин прорезали хмурые морщины /
Но все наконец-то спокойно /
Даже Мать-Природа благосклонна /
Море чарующе безмятежно /
Волны ласкают нас нежно /
Больше не хлещут в припадках гнева /
Уже не смертельно опасны, как и небо /
И в лицах скитальцев, изможденных и мрачных /
Я все же замечаю надежду на счастье.
Когда я вглядываюсь в эти опустошенные лица, то первая добродетель, что приходит мне на ум, это мужество. Несмотря на очевидные различия в доброте и жестокости и независимо от того, каковы личности этих людей, у них есть нечто общее. Они победили волны и завершили свое трудное путешествие. Они пережили целую неделю изнурительных испытаний. Они перенесли самые ужасные опасности. Они выдержали мучения на грани смерти.
И все же мне чрезвычайно трудно считать их мужественными людьми. Понимание сути мужества требует определенного бесстрашия даже в мыслях. Прежде мне не приходилось серьезно задуматься о мужестве, поскольку обстоятельства еще никогда не требовали от меня столь масштабного проявления этого качества. У меня еще не было шанса испытать на практике, что на самом деле значит быть мужественным человеком.
Является ли мужество противоположностью страха? Или мужество – это добродетель, возникающая из самой сути страха? Но этот океан и его волны… Кажется, что каждая волна внушает страх и тоску такой силы, которой хватило бы, чтобы разрушить здание. Этот опыт пробуждает во мне мужество; он позволяет мне поразмыслить над самим его понятием. Впервые в моей жизни именно океан испытал лично меня и мое мужество; и я прошел испытание в лабиринтах смерти.
Океан решил подвергнуть меня испытанию /
Вызвав меня на суд, на битву за выживание /
Он бросил вызов моим представлениям о самом себе /
Теориям, что я строил всю жизнь в своем уме /
Втянул в поединок, где он – и смертельный враг, и судья /
Заставив сражаться вслепую, страшась небытия.
Одиссея через океан на гниющей посудине создала возможность для колоссального противостояния, где могла проявиться моя сущность; где я мог допросить свою душу – и обнажить свое истинное «я»:
Является ли этот человек тем, кем себя считает?
Соответствует ли его личность принципам, которые он исповедует?
Является ли он воплощением мужества?
Это вечные вопросы. Океан терзал меня ими; он задавал их мне снова и снова. Мой разум в течение многих лет пытался на них ответить. Эти вопросы в итоге забросили меня на другой край земли, унесли в океан, который прежде я видел только в учебниках географии.
* * *
Я годами размышлял о горах и родных мне местах /
О войне с теми, кто поделил меж собой Курдистан /
Об оккупации курдских земель /
О разрушении древней культуры моей /
То вторжение уничтожило наши культурные ценности /
Разрушило то, что курды лелеяли с древности /
За сохранение курдской идентичности было необходимо бороться. Когда я был моложе, я хотел вступить в Пешмерга[64]. Я хотел провести свою жизнь вдали от городов. Я хотел прожить ее в постоянной опасности – там, в горах, участвуя в непрерывной войне.
Мы неоднократно были на грани революции; великое восстание набирало обороты. Но каждый раз мне мешал страх, прячущийся под маской теорий ненасилия и мирного сопротивления. Я много раз добирался до громадных горных хребтов Курдистана. Однако теории о ненасильственном сопротивлении каждый раз заставляли меня вернуться в города, чтобы взяться за перо.
Я годами размышлял о том, чтобы найти убежище в горах, в местах, где мне пришлось бы взять в руки оружие, где я был бы среди тех, кто не понимает ценности пера. Там, где я был бы вынужден говорить на их языке – языке вооруженного сопротивления. Но каждый раз, когда я размышлял о влиянии и силе пера, у меня слабели колени.
Я до сих пор не знаю, говорил ли во мне дух миролюбия или я просто боялся. Я все еще не уверен, боялся ли я сражаться в горах, взяв в руки оружие, или искренне верил, что нельзя освободить Курдистан военным путем. Я терзался этим вопросом: я думал о том, был ли я трусом; могла ли моя трусость перенаправить мои мысли, заставив предпочесть мир и перо. Я гадал, трусость ли вынудила меня выбрать культурное самовыражение в качестве формы сопротивления.
Но я думаю, что мы сможем по-настоящему оценить, есть ли смысл у наших теорий, только когда проверим их на практике. Лишь тот, кто глубоко задумывается о смерти и смотрит ей в лицо, может по-настоящему ее не бояться. Пока мы не применим наши знания и рассуждения на практике, они так и остаются всего лишь теориями.
И мы не можем оставаться бесстрастными к таким монументальным понятиям, как жизнь и смерть, если хотим проникнуть в их тайны и понять самую их суть.
Когда нас затапливает страх смерти /
И мы боремся с ним, глядя в лицо гибели /
Лишь тогда мы прозреваем, поверьте /
Осознав суть этих явлений, как даже не мыслили /
Океан столкнул меня с ужасом и смертью /
Настолько близко и лично, как я не был прежде /
Он стравил нас, как диких баранов, бьющихся лбами /
В его власти я меж ними, как между молотом и наковальней.
Для большинства людей, сидящих на жесткой палубе военного корабля, это первое путешествие по океану. Для тех, кто набрался смелости подняться на борт одного из суденышек, плывущих в сторону Австралии, нет выбора и пути назад. Совершенно никакого. Попасть на любую из этих лодок – это чрезвычайный риск, огромная опасность. Это настоящая битва со смертью. Перед посадкой
