За радугой - Соломоника де Винтер

И тут Чарли поднял голову. Заметил меня. Помахал рукой. А я вспомнила слова, что однажды сказал мне Олли, когда меня в очередной раз дразнили в школе.

Способность любить является единственным мощнейшим даром, который есть в нашем распоряжении, – это огромная сила, которая может и созидать, и разрушать. Мы не хотим ненавидеть и бояться, но живем в таком мире, где любовь порождает ненависть и страх, – из разбитых сердец и разрушенных жизней. И всякий раз, когда тебе становится страшно, я хочу, чтобы ты помнила: уничтожить твой страх может только любовь. Но ни в коем случае не позволяй ей уничтожить твою смелость.

И я вошла в магазин. И словно снова ощутила твердую почву под ногами. Я больше не боялась. Ничего. И перестала слушать голоса в голове.

– Пойдем, я кое-что покажу тебе, – сказал Чарли, когда я дошла до стойки, и встал с места. Снял пиджак со спинки стула и повел меня за собой. Чарли вошел в подсобку, и я последовала за ним. Он взял меня за руку. Его ладонь была намного крупнее моей, и я подумала, насколько он старше, и сильнее, и выше. Он толкнул большую темную дверь, которая вела к красной витой лестнице. Словно блестки вокруг рождественской ели, на лестнице тут и там валялись засохшие кусочки красной краски. Чарли держал меня за руку, и мы шли вверх по лестнице, вверх, вверх, пока не дошли до самого верхнего этажа. Он открыл еще одну дверь.

Мы вышли наружу и спугнули нескольких птиц, сидевших на крыше. Виден был весь город, покрытый снегом, который напоминал мягкий белый пушок на свежем персике. Я видела сотни зданий, больших и маленьких. С разбитыми окнами. Начищенными до блеска окнами. Розовыми стенами. Черными стенами. Серыми стенами. Видела заброшенные здания, которые я так любила. И здания, полные жизни. Вокруг виднелись грязно-серые лужи от растаявшего снега.

– Тут тебе никто не посмеет причинить боль, – сказал он, повернувшись ко мне. – Здесь только мы с тобой вдвоем. Тут я чувствую себя в безопасности. И хочу, чтобы ты чувствовала то же самое.

Я подошла к краю крыши и посмотрела вниз. По тротуару шли люди, бежали собаки, а рядом ехали автомобили. Я подняла руку и сделала вид, что только что раздавила крошечного человечка двумя пальцами. Набрала побольше слюны и плюнула, как маленький ребенок. Наблюдала, как плевок пролетел по воздуху и шлепнулся рядом с деревом. Теперь он останется там навеки. Просочится сквозь землю и застрянет между трещинами в тротуаре навсегда, и хоть что-то останется на Земле от меня. Теперь я не боялась уйти.

Я посмотрела на Чарли. Внезапно где-то в глубине души возник странный порыв. Нужно было что-то сказать. Иногда у меня такое уже бывало: я хотела подойти к незнакомой женщине на улице и сказать, что у нее красивые туфли или прическа. Я собирала в кулак все свое мужество, обдумывала, что именно произнесу и как, но потом, в самый последний момент, я всегда сдавалась – просто смотрела с сожалением, как они проходят мимо. Но я больше не хотела мириться с этим сожалением. Я готова была что-то сказать. Или все-таки нет? Последние пять лет я обещала себе этого не делать. Однажды я уже нарушила это обещание. Нельзя же и дальше нарушать его и просто о нем забыть. Нельзя. Или можно?..

Голубь приземлился на крышу и заглянул мне прямо в глаза. Я когда-то знала девушку, которая умела говорить с голубями. Она была очень худой, а ее волосы были тонкими и светлыми. Она всегда была в окружении голубей. Голуби просто любили ее. Когда она отправлялась за покупками, они ждали ее за дверью продуктового магазина. А ночью, пока она спала, голуби сидели на ее подоконнике. Но однажды девушка отправилась к озеру и не вернулась. Голуби проплакали двенадцать дней. А потом разлетелись – каждый в свое укромное местечко – и молча умерли с горя.

Простите. Правда тут только в том, что у меня была знакомая тощая блондинка. Остальное я выдумала.

В лицо ударил ветер. Голубь улетел.

– А если мы упадем? – вдруг спросила я совершенно спокойным голосом.

Фраза пришла из ниоткуда. Без предупреждения и без колебаний. Я просто выговорила эти слова. Чарли посмотрел на меня. На секунду я увидела в его глазах замешательство.

Мы бы умерли. Вот что случилось бы. Просто умерли. Глупый вопрос. Наши зубы раскрошились бы об асфальт и разлетелись вокруг. Наши души унеслись бы вдаль. Любопытные голуби приземлились бы на землю рядом с нашими телами, наблюдая эту жуткую сцену.

– Тогда мы полетим, – ответил он. А потом улыбнулся.

Я сунула руки в карманы и, наклонившись немного вперед, снова посмотрела на тротуар. И молча расплылась в улыбке. Никогда до этого в своей жизни я ни во что так сильно не верила. Мы полетим.

29

Я хотела написать его имя на рекламных щитах, вырезать на всех деревьях, шептать его всем окружающим по ночам. Стоять на платформе, провожая поезда, с пустой чашкой для подаяния в руке и петь его имя. Я хотела укрыть себя его именем. Утонуть в нем. Я хотела писать его на каждой странице всех моих блокнотов снова и снова. Я была немой. Но меня переполняло страстное желание любить. Чарли был по меньшей мере лет на шесть меня старше, но мне было плевать. Я хотела, чтобы он готовил для меня ужин, заправлял постель и целовал меня на ночь. Когда я смотрела в его глаза, мне хотелось плакать. И это притом, что я знала – из-за этой любви я не доживу до старости, она высушит меня, высосет все соки и бросит умирать. Но мне было совершенно все равно.

30

Я вошла в комнату. На кровати сидело большое темное существо, скрестив руки и опустив голову. Лицо было невозможно отделить от жуткой тени, которая, словно облако, заволокла комнату. Существо держало в руке что-то крупное, но понять, что это, было невозможно, и, заметив, что оттуда что-то капает, я почуяла недоброе. Существо щелкнуло выключателем и включило свет. Тени метнулись среди морщин и складок лица этого человека, запульсировали на его шее и руках. Свет искрами отразился в глазах. Это был он. Поднял руку, в которой болталась отрезанная голова Чарли. Его глаза смотрели в потолок, челюсть отвисла, кровь из шеи капала на пол. Джеймс смотрел на меня. Я рухнула на пол.

– Ах ты, глупая девчонка, – сказал Джеймс.

Сказал таким голосом, каким еще никогда не говорил. Это был очень низкий хриплый голос, похожий на рычание какого-то дикого зверя. Джеймс небрежно отбросил голову Чарли и закурил большую сигару. Сладкий густой дым обжег мое горло, и я начала отчаянно кашлять. Мое зрение затуманилось.

Я проснулась.

– А не могла бы ты завтракать еще медленнее? Боже, Блю, что с тобой творится? – спросила недовольная Дейзи.

Я взяла ложку овсяной каши и опустила обратно в миску. Проделала это еще раз и еще. Зевнула, как любая нормальная девочка. Протерла глаза, как любая нормальная девочка. Опустила чашку на стол, как делают все воспитанные девочки. Я мастер маскировки.

В тот же день я поняла свою дьявольскую сущность. Потому что я была способна любить и во многом разбиралась, у меня были строгие моральные установки, я знала четкую грань между правильным и неправильным, я могла отличить этичные поступки от неэтичных. Но все равно совершила ошибку. А это значит, что я – само зло.

31

– Ты говоришь, – сказал Чарли.

Он стоял передо мной. Я дала его словам приземлиться в сознании; точно так же дети, когда окунают ладони в лужу, ждут, пока грязная вода впитается в кожу.

«Я заговорила с тобой, потому что привыкла жить в этом… защищенном мире – он был скрыт моим узким, ограниченным сознанием, ограниченность которого служила для меня единственным спасением. А мой внутренний мир был жутким заснеженным клочком суши в океане боли. Мозг мой был заморожен, а пальцы онемели от холода. А потом я встретила тебя. И тогда пришла весна, и внутри меня начались дожди, капающие в такт биению сердца, – сад в моей голове зазеленел и стал пышным, и там выросли дивные фиалки».

Я опустила голову, подобрала пальцы, и все эти мысли так и остались моей тайной. Я иногда задавала себе риторический вопрос: интересно, если бы он знал, о чем я думала, что бы сделал? Если бы только он знал об этой любви, которую я носила с собой, словно острый нож.

32

Несколько раз в течение недели я следила за Чарли – теперь я знала, что он живет в хорошем районе, Бей-стрит, 201. Учится в киноакадемии Грэйбрук. Живет один. В его квартире есть серая кровать и большой шкаф с дисками. Я его о многом спрашивала, и он разрешал мне писать вопросы на бумажке – прямо как вы, доктор. Иногда я даже что-то спрашивала тихонько вслух. Если, конечно, не боялась.

Чарли привел меня к себе в воскресенье. Окна дома, в котором он жил, были забраны металлическими решетками. Внутри здания все было серым. Стены, лестницы, пол. У Чарли был очень маленький телевизор. На стене медленно тикали старинные часы из мореного дуба. Я даже удивилась, что чья-то квартира может быть настолько обычной.