Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
449
См.: Chastel A. Arte e umanesimo a Firenze al tempo di Lorenzo il Magnifico: Studi sul Rinascimento e sull' umanesimo platonico. Torino, 1964, p. 333. См. также о Леонардовом «componimento inculto»: Chastel A. Les travaux sur Leonard de Vinci // Bibliothèque de Humanisme et Renaissance, t. XXII, Genève, 1960. Ср. с прямолинейно социологическим истолкованием у П. Файста (Feist P. Das «Non-finito» bei Michelangelo // Michelangelo heute. Berlin, 1965; особенно s. 104).
450
Michelangelo. Poesie, CIX (50), p. 107: «Negli anni molti e nelle molte pruove cercando il saggio al buon concetto arriva / d'un imagine viva, / vicino a morte in pietra alpestra e dura; / c'all'alte cose nuove / tardi si viene e poco poi si dura. / Similmente natura / di tempo in tempo d'uno in altro volto / s'al sommo errando di bellezza è giunta, / nel tuo divino è vecchia e de'perire: / onde la tema, molto / con la beltà congiunta, / di stranio cibo pasce il gran desire; / né so pensar nè dire, / quai nuoca о gio vi più, visto 'l tuo 'spetto, / о 'l fin dell'universo о 'l gran duetto».
451
Цит. по кн.: Зубов В.П. Леонардо да Винчи. М.; Л., 1962, с. 341–342.
452
См. толкование символического смысла этой композиции: Wind E. Giorgione's Tempesta with comments on Giorgiones' poetic allegories. Oxford, 1969, p. 4–7.
453
Виппер Б.Р. Статьи об искусстве. M., 1970, с. 561.
454
Garin E. Medioevo e Rinascimento. Bari, 1954, p. 91–92.
455
Алпатов M.B. Этюды по истории западноевропейского искусства, с. 47. См. там же об «идеальном, утопическом мире» Рафаэлевых росписей Станца дела Сеньятура как «естественном продолжении пространства залы» и потому не выглядящем «чем-то неосуществимым и нереальным» (с. 88–89). Я хотел бы подчеркнуть, что эта странная, с нашей точки зрения, ситуация, при которой совершенно сознательная идеализация вместе с тем давалась и воспринималась как нечто сущее, характеризует мифологизм ренессансного мироотношения и одновременно свидетельствует о перерождении мифа. Идеальные образцы гармонии и красоты не ощущались Ренессансом как всего лишь субъективные построения. В них видели не «мечту»; тогда еще ничего не знали о «мечте» как невесомом антониме реальности, не «мечтали», а провидели и пытали судьбу. В искусстве воплощали нормативную подлинность существования, «божественные шаблоны», пользуясь выражением Томаса Манна, хорошо писавшего, что всякая духовная значительность в мифе неотъемлема от веры в «прозрачность бытия как повторения и возвращения прообразов». Стоя перед искусством Высокого Возрождения, чувствуешь в нем «изначальный образец, изначальную форму жизни, временную схему, издревле заданную формулу, в которую укладывается сознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь приобрести некогда предначертанные ей приметы» (Манн Т. Иосиф и его братья. М., 1968, т. 1, с. 540, 626; т. 2, с. 901). Т. Манн писал это о мифе вообще. В ренессансном мифе о человеке жизнь тоже доверчиво укладывалась в вечные схемы и образцы, но их сознательное пересоздание, конструирование заново, означало бы вместе с тем переход от мифологического к собственно «культурному» способу мышления.
456
В уже упоминавшемся исследовании Джордже Барбери-Скуаротти прекрасно показано, что эти общие свойства культуры характеризуют даже Макьявелли, который, казалось бы, далек от ренессансной мифологизации действительности. Впрочем, почему «даже»? Автор «Государя», заявлявший, что важно не то, какими вещи должны быть, а лишь то, каковы они на самом деле, все же гораздо ближе, например, к возвышенной и монументальной пластике Высокого Возрождения, чем это часто полагали, истолковывая на модернизированный лад «трезвость», политическую проницательность и будто бы «холодный», внеэстетический рационализм флорентийского секретаря. Конечно, начиная с Де Санктиса, высказывались и иные суждения о Макьявелли. Ф. Шабо, в частности, писал о том, что у Макьявелли можно найти не только «логику и расчет», но и «страсть», «призыв», «взволнованный крик надежды и веры» и т. д. (Chabod F. Scritti sul Machiavelli. Torino, 1964, p. 21, 68, 86). Ср.: Binni W. Michellangelo scrittore, p. 25–26 (о кризисе Возрождения в творчестве Микеланджело). Я бы сказал, что в сочинениях Макьявелли возникает та же «поэтика трудного» (la poetica del difficile), которую В. Бинни усматривает в письмах и стихах Микеланджело (Ibid., p. 56, 63).
457
См.: Weise G. L'ideale eroico del Rinascimento e le sue premesse umanistiche. Napoli, 1961, p. 79–175.
458
Puppi L. Der Humanismus Michelangelos // Michelangelo heute, s. 206–207.
459
Aretino P. Lettere. Paris, 1609, vol. I, p. 153a.
460
Ibid., vol. III, p. 45a–46.
461
Ibid., vol. I, p. 109. Ср. с письмами к Тициану – например: Lettere, vol. I, p. 180–180a («le maraviglie de la pittura»); vol. III, p. 101 («lo stile sacro del vostro immortal dipingere»); p. 35 («Titiano huomo immortale») etc.
462
Ibid., vol. I, p. 74. 36 Ibid., vol. II, p. 10.
463
Ibid., vol. I, p. 153a.
464
Michelangelo. Lettere, vol. I, Lanciano, 1910, p. 149.
465
Известное письмо Микеланджело к Никколо Мартелли (1542 г.) несет на себе отпечаток иного, характерного для последней поры жизни художника, умонастроения – старческой мудрости, подчас покаянной, отрешенной и горькой, сознающей недостижимость абсолюта и заключающей в себе полное достоинства смирение (ср.: Poesie, CL, p. 145: «Le favole del mondo m'hanno tolto / II tempo, dato a contemplare Iddio…»). Но и в этом письме – в целом контрастирующем с чинквечентистской кортезией – звучат из глубины сердца мысли о художественном труде как самозабвенном усилии и пути к бессмертию. «Письмо и
