Ребенок - Евгения Кайдалова

– Почему ты…

– Почему ты…

Так же одновременно мы и замолчали – кажется, вопрос был исчерпан. Неожиданно Антон усмехнулся и покачал головой.

– Детский сад какой-то, а? – произнес он, не ожидая моего ответа.

Врач был найден на следующий же день – я позвонила по одному из многочисленных объявлений в газете. Предстояло сдать какие-то анализы, но их обещали сделать сразу, чтобы меня не задерживать. Я записалась на прием на завтра с самого утра, но и это недолгое время ожидания провела, застыв от страха. Вечером накануне операции ко мне зашел Антон. Я разговаривала с ним настолько холодно, насколько могла, и даже если он собирался сказать мне какие-то теплые слова поддержки, то они бы наверняка замерзли на лету. Я испытала облегчение, когда он ушел: теперь ничто не вклинивалось между мной и моей ненавистью к нему.

Назавтра мне пришлось прождать врача около двадцати минут – даже платная медицина не утруждала себя пунктуальностью. Кроме меня, в приемной не было никого, только в кабинете с открытой дверью медсестра расставляла какие-то лекарства в стеклянном шкафчике. Я подошла и встала напротив нее.

– Николай Михайлович сейчас придет, – заверила она, заметив меня краем глаза.

– Скажите, это больно?

– Больно? Нет! Внутривенный наркоз – и все.

Я отошла. Мне не стало легче. Я взглянула на часы: от назначенного времени казни прошло уже десять минут страха. Сколько еще оставалось ждать?

Я стала разглядывать развешанные на стендах вырезки из медицинских журналов. Одна из них до боли задела меня своим названием – как раз на мою тему. Я должна была бы не приближаться к этой статье, но в силу каких-то мазохистских желаний начала читать именно ее:

…на одиннадцатой-двенадцатой неделях истекает последний срок, когда беременность можно прервать по желанию женщины… Будущий ребенок уже начинает в это время свое эмоциональное развитие… Ученым удалось заснять состояние плода в момент произведения аборта: он пятился от инструментов, и лицо его искажала гримаса ужаса…

Рядом был сфотографирован пока еще не расчлененный эмбрион: он напоминал одну огромную голову, к которой крепились нелепо маленькие тельце, ручки и ножки. Было видно даже пальцы, растопыренные широко, как у лягушки.

…К этому сроку уже заложены все внутренние органы будущего человека, в семенных канальцах мальчиков даже есть сперматозоиды… Эмбрион начинает шевелиться, но его вес настолько мал, что мать не чувствует этих движений…

За несколько минут до этого я действительно не чувствовала ничего, кроме страха и изнурительной тошноты. Теперь же я испытала еще и шок: оказывается, там человек! Пусть гораздо меньше, чем на фотографии, пусть у него еще не хватает пары органов, но это настоящий человек, а не только мои тошнота и отчаянье.

…Аборт чреват многочисленными осложнениями и эндокринными нарушениями, последствия которых организм переживает в течение полугода… Также аборт может привести к бесплодию…

Нет, это меня уже не волновало, как и все абстрактное. Меня волновало то, что я вдруг увидела человека, которого должна была убить. Убить за что? За то, что я не пожелала омрачать наслаждение здравым смыслом?

Мимо меня кто-то быстро прошел. Я не обратила внимания. Я думала о том, что должна буду убить человека, не сделавшего мне ни малейшего зла. Этот человек смехотворно мал и не сможет мне сопротивляться, его не оградит ни один закон – это будет расправа с беззащитным. Однажды я слышала, как кричит убиваемая лягушка (в поле ее задели косой)… Это существо не сможет даже закричать, чтобы позвать на помощь, за него не вступится случайный прохожий, а врач – хранитель жизни – с легкой совестью станет ему палачом. Его вообще никто не способен уберечь от смерти, кроме… видимо, кроме меня.

– Проходите, – обратился ко мне из кабинета сухой деловитый голос.

– Кто? Я?

– Вы записаны на прием?

– Да.

– Ваша фамилия – Озерникова?

«Вы собираетесь его убить?»

– Нет, – решительно сказала я и быстро зашагала к лестнице.

Антон смотрел на меня так, как родитель смотрит на сорванца, съевшего банку варенья и уверяющего, что это сделала кошка: со страдальческим терпением и полным неверием в мои слова. Он сидел, опустив плечи и нервно переплетя пальцы.

– То есть ты просто прочла эту статейку и решила: «Ах, как это ужасно, я не могу!», так?

– Получается, что так.

– Ты хоть сама понимаешь, насколько это смешно? Эти бумажки специально там вешают, чтобы такие… такие чувствительные, как ты, на них попадались.

– Я не попадалась, я просто поняла…

– Что ты поняла? Что ты готова родить ребенка и его воспитывать?

О последствиях родов я, честно говоря, не задумывалась.

– Я поняла, что я не хочу, чтобы с ним… с ним что-то делали.

Антон уронил голову и безнадежно ею покачал.

– Чего ты боишься? – спросил он в упор. – Ты же сама сказала, что это делают под наркозом.

– Я не боли боюсь, не в этом все дело…

Сейчас, когда я уже не была под гнетом страха, прошла и моя ненависть. Сейчас я мягко и с надеждой на понимание старалась растолковать Антону, почему сбежала от врача, но чувствовала, что говорю до предела тускло и невнятно. Словно тогда, на экзамене… Что за вечная беда? Почему я могу свободно болтать о чем угодно, но не в состоянии грамотно выразиться в самые ответственные минуты жизни?

– Я не могу убивать человека.

Я произнесла самое осмысленное, на что была способна.

Антон презрительно рассмеялся:

– А где ты видишь человека? Это просто… нечто. Разделившиеся клетки, понимаешь?

Разделившиеся клетки… Я вдруг увидела перед собой руку – настоящую человеческую руку с пятью растопыренными пальцами. На фотографии она была согнута в локте, но я-то знала, что сейчас она протянута ко мне. Оттолкнуть руку утопающего?

Я заставила себя отвлечься от видения и опять увидела Антона. Он смотрел на меня со всей настойчивостью, предлагая откреститься от протянутой руки и спасаться самой. Я вдруг подумала, что никогда еще не замечала на его лице такого решительного, жесткого выражения. Оно пришло лишь сейчас, когда кто-то встал на его дороге.

Антон встал и, подойдя ко мне, накрыл мои руки своими ладонями. Я почувствовала себя в кольце врагов.

– Инка, давай будем смелыми и сделаем эту операцию, ладно? С лекарствами так всегда бывает: сначала – неприятно, а потом – хорошо. Это же все равно что бородавку срезать…

Я вдруг увидела перед собой глаза. Они были огромными и выпуклыми, почти уродливыми на огромной, непропорциональной голове. На фотографии глаза были плотно закрыты веками, но сейчас они наверняка смотрели на меня, как подсудимый – на судью: оправдают или нет?

Я почувствовала, что Антон обнимает меня; он как будто смягчился, поняв, что мне тяжело.

– Немного потерпеть – и все! Я буду за тобой ухаживать… А потом – будем умными, начнем предохраняться.

Потом… Я неожиданно поняла, что не вижу нашего с Антоном «потом» после совместно совершенного убийства. Что, мы будем, как и прежде, гулять, разговаривать и ложиться в постель так, словно у нас под окнами не закопан труп?

Я отстранилась и покачала головой. Антон бросил мои руки и отошел к окну.

– Хорошо, давай без эмоций, – заговорил он через некоторое время, повернувшись, – давай рассуждать логически. Допустим, у тебя все-таки рождается ребенок. Где и на что вы собираетесь жить?

Наверное, так же действует неожиданно упавший на голову мешок с цементом – твой хребет разом сломан, а лицо разбито об асфальт. Похоже, нас с Антоном больше нет – есть я с моей проблемой и Антон, что созерцает нас, стоя на отдалении.

– Я уже сказал, что не могу сейчас позволить себе ребенка; значит, тебе придется действовать на свой страх и риск. Ты на это готова?

Он стоял спиной к окну, и его лицо казалось черным.

Меня вдруг начало подташнивать знакомой голодной тошнотой. Рот мгновенно наполнился слюной, стало по-настоящему дурно. Уже давно пора было пообедать, но разговор не дал нам этого сделать. Раньше я бы даже не заметила пропущенный час еды, но теперь малейшая просрочка отзывалась омерзительным подсасывающим чувством. Будучи не в состоянии ничего ответить, я сглотнула слюну, распахнула холодильник и схватила холодную котлету. Я оторвала кусок от батона и, как-то совместив его с котлетой, начала жадно кусать это сооружение. Запивать приходилось холодной затхлой водой из чайника.

– А меня ты уже не угощаешь? – холодно спросил Антон. – И как вообще надо тебя понимать? Ты не желаешь больше разговаривать?

Он не понимал. Разумеется, он не понимал, как мне плохо и как срочно я должна привести себя в чувство едой. Но я не утруждала себя объяснением: пятью минутами раньше он стал моим врагом.