Ребенок - Евгения Кайдалова

Осознав это до конца, я какое-то время сидела, застыв, с раскрытой книгой на коленях. Значит, эта огромная голова и маленькое тельце, эти смехотворно поджатые лягушачьи лапки начали шевелиться. Сначала – мои тошнота и слезы, непреодолимое желание поминутно бегать в туалет, собачий нюх на запахи, исчезнувшая талия – была только я, я, заболевшая им. А теперь появился и он сам. Удивительно, но в этот момент мне стало тепло, и я смирилась с происходящим.

Теперь я все время поджидала его движения. Он никогда не двигался, пока двигалась я сама, но начинал «плескаться», когда я усаживалась. Перед сном же обычно происходил целый каскад «всплесков», все более и более сильных – этаких маленьких гейзеров. Засыпал он вместе со мной, при пробуждении я непременно слышала «всплеск».

К концу мая это были уже не «всплески», а явные толчки и повороты крошечного тельца. Я изучила его привычки: перед тем как мне предстояла важная встреча, он устраивал настоящий футбол и размеренно подталкивал меня, когда я просто вела беседу. Перед сном же он обычно проделывал весь комплекс упражнений, на которые был способен. Мне казалось, хоть этого и не могло быть, что я ему рада; я открывала иллюстрации в иностранной книге, чтобы посмотреть на то, каким он стал. Разумеется, он стал больше, голова и тельце уже находились в более пропорциональном соотношении, но руки и ноги по-прежнему казались позаимствованными у лягушки. Глаза все еще были закрыты. Лицо уже немного оформилось, но огромными глазницами и коротким, словно обрубленным, носиком он напоминал марсианина. Я подолгу смотрела на него, чувствуя сентиментальный трепет от того, что сохранила жизнь этому причудливому созданию. Словно я подобрала и пригрела погибающее на Земле инопланетное существо.

Сейчас, когда он жил во мне уже шесть с лишним месяцев, он начал тяжелеть. Я поняла это как-то вдруг, поднявшись с постели в то субботнее утро. Да, сегодня я в полной мере ощущала, что это такое – земное притяжение… Он толкнул меня лапкой изнутри, и мысленно я погладила его по голове.

Я медленно одевалась и причесывалась. Хотя ко мне уже не мог зайти Антон, я не позволяла себе ходить распущенной, одеваясь по-больничному – в тапки и халат. На рынке я купила дешевое, но симпатичное, все в свободных складках платье с рисунком из мелких цветов; и складки, и цветы скрадывали очертания фигуры. Но, как обычно, подойдя к зеркалу, я поняла, что живот уже неумолимо заявляет о своем присутствии. Интересно, заметно ли уже что-нибудь сотрудникам и соседям по общежитию? Пока что они никак не давали об этом знать.

Я провела рукой по животу, и изнутри мне ответили мягкие толчки. Я прикрыла глаза, чтобы получше уйти в себя и прислушаться, но он притих вместе со мной. Лишь через пару минут произошло едва ощутимое, застенчивое шевеление.

Открыв глаза (а я продолжала стоять перед зеркалом), я увидела, что улыбаюсь. Не знаю чему – улыбка показалась мне довольно глупой. Наверное, тому, что мне никогда еще не доводилось чувствовать себя вдвойне живой.

Ко мне постучали – я обещала одному из знакомых дать переписать раритетную кассету с песнями Башлачева. Дело было буквально на минуту и не сулило никаких особых положительных эмоций, но, идя к дверям, я чувствовала, что продолжаю нести на лице бестолковую широкую улыбку.

Я радушно распахнула дверь и тут же оцепенела, точно за ней лежала, свернувшись, гремучая змея. Передо мной стоял Антон.

Свет из окна падал прямо на него, и он показался мне неправдоподобно красивым: юность, здоровье, мужественность, добродушие – все это было ярчайшими красками выписано у него на лице. А тело – тело атлета – было прекрасно всегда, какую бы простую и обыденную позу оно ни принимало. Я вдруг вспомнила о том, как грезила миром совершенных, гармонично развитых эллинов из романа «Таис Афинская» – передо мной стоял человек из этого мира, настоящий македонский полководец. Только я уже не могла претендовать на роль прекрасной гетеры…

– Привет! – произнесла я, стараясь не выдать голосом ни одно из овладевших мной чувств: ни восхищение, ни горечь, ни мгновенно вспыхнувшую надежду.

– Здравствуй.

По-видимому, Антон тоже заставлял свой голос звучать нейтрально.

– Проходи, – пригласила я светским тоном хозяйки, сторонясь и пропуская его в комнату.

Он прошел. Я обратила внимание на его одежду: обычно Антон терпеть не мог формальный стиль, и его летней униформой были шорты с неровной белой бахромой (собственноручно отрезанные от джинсов) и сетчатая футболка спортивного фасона. Сегодня же он почему-то явился в брюках и рубашке, хотя мою комнату вряд ли можно было назвать официальным учреждением.

– Присаживайся, – предложила я все тем же тоном.

– Спасибо.

Теперь в его голос пробились человеческие нотки – холодная ирония.

– Что будешь пить: чай, кофе?

– Чай.

– С сахаром, без?

– Ты сама знаешь.

– Я уже не помню.

– Без.

Я занялась приготовлением чая; этот процесс, как и раньше, спасал меня от повисшего между нами вопросительного знака.

– Как дела? – осведомилась я, расставляя стаканы.

– Да кончай ты! – негромко произнес Антон своим обычным живым голосом. Я вздрогнула и замолчала.

– Если хочешь, можем выпить за встречу, – сказала я через какое-то время, тоже переходя на обычный голос. В шкафу у меня действительно стояло полбутылки вина, оставшегося с какого-то праздника.

– А тебе можно? – осторожно спросил Антон.

– А какое тебе дело?

Он посмотрел в сторону. Я злорадно не сводила с него глаз.

В молчании мы начали пить чай и закусывать печеньем.

– Ну как ты вообще? – спросил наконец Антон, с усилием отрывая взгляд от стакана и переводя на меня.

Я пожала плечами. Что я должна была на это ответить? Подробно обрисовать, как я, чуть живая от тошноты, неслась в магазин за маринованным баклажаном, как я рыдала над журнальными советами, как падала на колени перед горячей батареей, как слушала первые «всплески» его движений? Я сказала:

– Нормально.

Снова победно воцарилась тишина. Наверное, я должна была поддержать беседу, но мне не хотелось быть вежливой.

– Я вот что подумал, – сказал Антон, твердо ставя стакан на стол и встречаясь со мной глазами, – пойдем подадим заявление?

«Так вот почему он так оделся!» Такой почему-то была моя первая мгновенная мысль. А вторая: разве не этого я от него все время ждала? Почему же сейчас его предложение для меня ничем не лучше обглоданной кости, брошенной псу под стол? Брак по залету, невеста в фате и с животом – вечный предмет грустных или презрительных ухмылок… Разве вам не ясно, что происходит? Эта дуреха попалась на извечный женский крючок (уж больно хороша была наживка!), а благородный юноша делает ей одолжение и сажает ее в свой личный аквариум. Или наоборот: мужика заарканили по-простому – пуповиной еще не родившегося младенца.

Мне показалось, что мне прямо в душу плеснули кипятком, или же там полыхнула вязанка сухого хвороста. Так или иначе, гордость моя скорчилась от нестерпимой боли и не оставила разуму ни малейшего шанса. Я молчала, словно задохнувшись, и чувствовала, каким огненно-горячим становится лицо.

Антон тоже молчал, но не снимал своего вопроса и не отводил глаз. Мне даже показалось, что он глядит на меня с надеждой, но я разъяренно уверила себя, что мне это только кажется.

– Свои одолжения можешь оставить при себе.

От этих слов он почему-то дернулся, словно уклоняясь от удара. Пристально, с каким-то садистским интересом я вглядывалась в его лицо – с него словно сошли и юность, и здоровье, это было лицо человека, попавшего в автокатастрофу и стоящего перед своей искореженной машиной.

– Тебе надо по крайней мере переехать ко мне, – вновь произнес он, собираясь с силами.

– Переехать к тебе? – Я вдруг вспомнила, как именовали переезжающих подобным образом женщин во времена Островского и Достоевского. – Ты возьмешь меня на содержание?

– Я же предлагаю сначала зарегистрироваться.

Я не видела разницы – гордость бушевала во мне, как настоящий лесной пожар. В загсе я получу лишь формальное подтверждение того, что он готов опекать меня из чувства долга. Если между нами уже не осталось никаких других чувств, то мне не нужно и это, единственное. Я смотрела на человека, который когда-то любил меня, и сквозь призму ненависти видела кого-то совершенно другого – лихача-водителя, сбившего меня на крутом повороте и поневоле давшего задний ход, чтобы подобрать изувеченную жертву. Я засмеялась:

– Я перееду к тебе – замечательно! А потом вернутся из Австрии твои мама с папой и попросят меня обратно в город Пятигорск.

Он не смог скрыть того, что по-настоящему оскорблен.

– При чем тут вообще мои родители? Что ты о них знаешь, чтобы так говорить?

За год, проведенный в Москве, я достаточно хорошо успела уяснить, насколько бдительно москвичи блюдут чистоту своих рядов. Если москвич приглашал к себе в дом иногороднюю девушку (равно как и девушка – иногороднего парня), родители видели в госте только одно – желание московской прописки.