Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот они берут твой гроб, Марчелло, и несут его прочь с Капитолия под веселую мелодию Нино Рота. Они идут, стоят, говорят, молчат, половинчатые и растерянные, захлебнувшиеся собственной иронией, застрявшие в горле собственного тихого ужаса, который ни изречь, ни проглотить.
Когда-то прекрасный Антонио, одно из лучших экранных созданий Марчелло Мастроянни, тихо плакал о мире, который благословляет ослиную похоть, если она консумирует брак и даёт потомство, но не может простить мужчине осенившую его девственность любви. Через много-много лет Феллини плакал глазами Фреда-Мастроянни о том, что не спас в себе Джельсомину.
Оба плакали.
Слишком тихо плакали.
Слишком мирно и непротестующе.
Слишком щадя себя и духовную посредственность эпохи, которая «победила» веру иронией, которой смерть – не трагедия, в которую на похоронах не происходит ничего особенного, которая сопроводит последний земной путь Марчелло Мастроянни не реквиемом, а весёлой песенкой Нино Рота.
1996 год, Верона
Русский человек как европеец
И мы войдем вдвоем в высокий древний дом,
Где временем уют отполирован,
Где аромат цветов – изысканным вином.
Где смутной амброй воздух околдован
Ш. Бодлер, перевод И. Озеровой.
В связи с годовщиной Чаадаева прочитал эссе Осипа Мандельштама «Пётр Чаадаев». Захотелось продолжить косвенный диалог с ним, рассмотрев некую основоположную русскую черту Чаадаева.
Первое чувство по прочтении эссе Мандельштама: «Какой блестящий мыслитель! Какая обворожительная дерзость философической догадки и метафизической разгадки!» Потом возникло ощущение, что начинает он с явного преувеличения, если не ошибки: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?» (О.М.). Да где ж глубокий-то? А, может, как раз, именно глубокий? Так глубок, что неощутим? Нет, возможно, в русском обществе образца 1915 года и ощущался чаадаевский след. Но, думается, значительно более глубокие и ощутимые «порезы» оставили на ментальном теле русской интеллигенции Достоевский и Толстой, колоссальные художники и колоссальные повредители хилой русско-интеллигентской ментальности (об этом с жестокой точностью сказал Н. А. Бердяев в «Духах русской революции»). Думаю, и тогда и уж точно в красном аду русского XX века, Чаадаев сказался мало, остался почти вовсе не услышан, и почти совершенно не оценен. Да и мог ли быть: «В младенческой стране, стране полуживой материи и полумертвого духа, где седая антиномия косной глыбы и организующей идеи была почти неизвестна»? (О. М.) Будь он услышан, а паче, понят – не имела бы современная Россия нынешнее лицо. Нет, не пришёлся Чаадаев России. И уж если о неизгладимом следе, – то это украденный покой самодовольства. Навсегда лишил покоя этот отступник России её лучшую, самую малочисленную, истинно мыслящую элиту. Кого-то он всё-таки оставил с задней мыслью. И вот через эту досадную мысль, обкраденный покоем русский из самых лучших, наивный и мудрый Осип Мандельштам, нашёл, возможно, единственное оправдание русскому духу и России: «Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности, и – России, как источника абсолютной нравственной свободы» (О. М.).
Народность, как высший расцвет личности? Абсолютная нравственная свобода?
В России? Дикий парадокс, когда речь идёт об исконной и закоренелой «стране рабов, стране господ», где и мундиры-то по сей день «голубые». И всё они те же, и всё они там же. Так как же? Как может это быть? А очень просто, как всегда в России – дико и само с собою несопоставимо, почти как во Троице Святой – нераздельно и неслиянно.
Западные люди – это люди истории, люди традиции. Тысячелетний папа в паланкине, отшлифованность исторических форм, римские руины, – как паспорт породистого пса, удостоверяющие его привитость от чумки и прочих расовых недугов, генетическую обеспеченность античной красотой и римским правом. Русские не могут и уже никогда не смогут этим стать и быть.
Искренне считая себя европейцами, русские европейцами не являются. Мандельштам недооценил – русские не выброшены из европейской истории, они в неё не вброшены. Они не прошли плотных слоёв европейской исторической атмосферы и не дышат воздухом истории, им традиции и историзм жизни нипочём! Они дышат страшным воздухом космоса, воздухом отрицательных температур, у них внутри хаос расплющенности космическими давлениями бесчеловечного азиатского деспотизма и разорванность космическим вакуумом исторической бесформенности. «Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»?» (О. М.). Странной? Страшной, наверно, хотел сказать Мандельштам. Постеснялся. Ещё бы не удивительное! Россия удивительное зрелище! Так и тянет, порой, перегнуть через мат: ну, бл… ты и удивительное же, язви твою в корень, зрелище!., хотя общественно-историческая практика (критерий истинности наших знаний!) показывает, что удивляться и перегибать лучше издали, на почтительном т. ск. расстоянии.
Потому что:
В краю чудес, в краю живых растений,
Несовершенной мудростью дыша,
Зачем ты просишь новых впечатлений
И новых бурь, пытливая душа?
Не обольщайся призраком покоя:
Бывает жизнь обманчива на вид…
(Заболоцкий)
Ещё и как обманчива бывает жизнь в этом удивительном месте! Новые бури, новые впечатления? Осторожно с этим «краем чудес», а то, не ровён час – «живые растения»…
Кажется, никто так не близок, как Россия, к состоянию потерянности, и не даёт так остро, как Россия, ощущения, что нечего терять. Они умирают с леденящей душу легкостью и выживают там, где наверняка не выживет человек европейский, человек исторический, человек понятной и усвоенной традиции, человек дисциплинированный
