Площадь - Чхе Ин Хун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего ты ждешь? Я самый обыкновенный человек.
Чего он ждет? И тут его осенило — они вдвоем на Площади, но он по-прежнему одинок. И тень у его ног стала еще более серой. Невозможно понять причину ее отпора. Ведь на следующий день она опять, вся дрожа, обнимала его тело ногами. Может, корнями она уходила куда-то в темноту, куда его словам было не пробиться? Стоило Менджюну заставить ее улыбнуться навстречу солнцу, как она тут же скрывалась в свое тайное пристанище, куда ему не было хода. Была ли это стена табу? Хорошо, если все объясняется так просто.
— Не хочу!
Она говорила это сквозь зубы. Ложь. Она сама не знает, кто она. Эта женщина — животное, не знающее собственного имени. Но Менджюн не собирается ее учить. Дело не в имени. Дело в предубеждении, которое невозможно разрушить никакой силой. Жировая ткань табу, которая накапливалась в этой женщине в ходе тысячелетней эволюции. Отними это у Юнай, и она станет другой, а оставь — невозможно воспринимать ее как человека… Наша праматерь Ева без всякого жеманства и условностей бросалась в объятия Адама, когда пугалась раскатов грома во время тропического ливня. И как непохожи на это насквозь лживые уловки, слащавые речи современных жеманниц, проводящих дни в роскошных будуарах с позолоченными люстрами! Человек мало чем отличается, скажем, от земляного червя, которому определена жизнь длиной в одно лето. За недолгую жизнь человеку нужно своим умом проникнуть сквозь толщу лет до того пласта, где покоятся окаменелые останки предков, своим умом постичь смысл земной жизни. Это познание — неподъемный груз, и все же каждый старается в одиночку справиться с этой задачей. Интересно, что сказала бы Юнай, увидев эти окаменелости? Наверняка, принялась бы доказывать, что это не ее предки…
Так обстояли дела у Менджюна в то время, когда хозяин трактира сообщил ему о моторке. В темном пропахшем рыбой трюме он взволнованно думал, что едет на новую неиспачканную Площадь. Это был перелом в его жизни, но и в такие моменты люди спят. Он заснул и увидел во сне новую Площадь с бьющим фонтаном в центре. Прозрачные струи воды переливались всеми цветами радуги. Вокруг на клумбах цвели крупные садовые цветы, над которыми, жужжа, кружились пчелы. Казалось, не только пчелы, но и сама жизнь радостно кружит между цветами. Тротуары блестят чистотой, тут и там стоят прекрасные статуи. На скамьях сидят и отдыхают влюбленные. Прелестная девушка любуется фонтаном. Он тихо подходит. Она оборачивается на звук его шагов. Он узнает ее — это его любимая, но никак не может припомнить имя. Его охватывает смущение. А она, видя его растерянность, берет его за руку и смеется:
— Забыл, как меня зовут? Это не важно.
Действительно, не это важно, главное, он знает, что она — его любимая.
Ласково заглядывая ему в лицо, она спрашивает:
— Отчего так поздно?
Менджюн не знает, как ответить. Надо срочно придумать оправдание:
— Опоздал, но ведь пришел!
— Конечно, я очень рада. Я не обидела тебя своим вопросом?
Менджюн обнимает ее…
На Севере его встретила серая Республика. Вопреки его ожиданиям, это совсем не была Республика красная, словно заря в Маньчжурии, и никто здесь не горел желанием переделать судьбу страны. Еще больше его удивило то, что коммунисты не хотели ни гореть, ни проявлять энтузиазм. Он впервые начал это четко осознавать, когда по указанию партии стал ездить с лекциями по крупным городам Севера. Школы, заводы, дома политического просвещения — всюду, куда бы он ни приехал, слушателей было много. Но что это была за аудитория? Усталые, не проявляющие никакого интереса к жизни люди, совсем не те героически встающие на трудовую вахту ради обновления своей республики и преисполненные революционного подъема граждане, о которых трубила официальная пропаганда. На этом фоне его патетика производила обратный эффект. По указанию партийного отдела пропаганды текст его лекций многократно переделывался. В итоге он неузнаваемо изменился, превратился в набор набивших оскомину пропагандистских фраз, зато его официально утвердили инстанции. То же самое изо дня в день твердила официальная коммунистическая пропаганда.
— Товарищ Ли Менджюн, в конспекте ваших лекций ничего не говорится о том, что вы сами видели и испытали в Южной Корее. Не упоминаются ни кровопролитная борьба, развернутая в горах Тхэбэксан, ни трагическое положение южно-корейских крестьян, изнывающих от произвола кровожадных помещиков. Вот, взгляните. Их пресса дает обильные материалы на эту тему, — с этими словами заведующий отделом пропаганды взял со стола газету и развернул ее так, чтобы Менджюн мог прочитать заголовок.
Это была свежая газета из Сеула. Крупный шрифт заголовков на третьей странице: «Крупные боевые успехи в горах Чинсан», «Взято в плен 20 человек», «Захвачено большое количество оружия и боеприпасов». Это знакомо. Отдел хроники. Откровенно говоря, пока жил в Сеуле, он не особенно вчитывался в такие разделы. Он смутился, невольно покраснел, как провинившийся ученик перед строгим учителем. Он знал, что слишком зациклился на своих мелких умствованиях, не стараясь выйти из их узких рамок.
Устроившись на работу в газету «Нодон синмун», орган ЦК Трудовой партии Кореи, он был полон решимости начать новую жизнь. Для этого после работы подолгу задерживался в читальном зале, прилежно занимаясь самообразованием. В течение первой недели от корки до корки прочел «Краткий курс ВКП(б)». Среди партийных работников эта книга считалась самой модной политической литературой, и ему самому не хотелось отставать от других в политучебе.
«В канун Октябрьской революции великий Ленин сказал на таком-то съезде»… В этой книге можно было отыскать рецепты на все случаи жизни. Ну точь в точь Священное Писание: «…О деяниях святых апостолов в Новом Завете…» или «Иисус говорит, что…». Суть коммунистического воспитания ничем не отличается. В любой ситуации на любой вопрос ответ ищется в «Кратком курсе…». Выяснилось, что слова, которые Менджюн употреблял до сих пор, мало подходили для его новой работы. Вероятно, словотворчество — вполне естественное, закономерное явление. Были же в свое время «дадаисты», увлекавшиеся поисками иррационального, нигилистической антиэстетикой. Они любовались бессмысленными сочетаниями звуков, придумывали новые слова для отражения своих идей. Почему бы и коммунистам не делать этого? Разница одна: дадаисты занимались художественным
