Двое из ларца - Владимир Болучевский

– Из Питера.

– А, ну понятно. Вы все тут вразнос идете. У тебя вроде там немного и было. Еще-то есть?

– Давай посмотрим.

Александр расстегнул пуховик, запустил руку глубоко за спину и достал из потайного кармана пакет, в который еще в самолете отложил доллары и крупные рублевые купюры. В бумажнике он оставил тогда немного средств на текущие расходы и после всех трат, включая и вот эту последнюю, на гаврошей, оставалась там сущая ерунда. Жаль было самого бумажника, который подарила на день рождения некая Татьяна.

– А ты видел? – спросил Гурский продавца.

– Чо ж не видеть-то… Дураком надо быть.

– Угу… – кивнул Гурский. – А что, на самом деле, как кто из Питера сюда попадает – тут же вразнос?

– Да повидал я вашего брата, – продавец окинул взглядом камуфляж Гурского. – Сидите, сидите там у себя, а как вырвались – ты на себя посмотри. Что, я не прав? Тебе чего надо? Водки и бабу. Так, командир?

– Ну, в принципе…

– Слушай меня: бери сразу коробку; вот здесь, рядом, гостиница, там девки свои, нормальные, не обнесут. Погуляй пару дней. Только на улицу не выходи. Там, по Амурскому бульвару, чуть дальше Дом быта – банька, джакузи, то-се, в двух шагах всего. Девкам скажешь, они тебя доставят. Деньги на обратную дорогу только сразу отложи. И гуляй…

– Вопрос можно?

– А то…

– Ты почему меня Альбертом Швейцером назвал?

– Так… Вон, смотри, – продавец бросил на прилавок книжку в черной глянцевой обложке. – Оставил кто-то. А мне по ночам делать нечего, я и прочел. Похож ты на него. Добрый, как дурак. Хочешь – бери.

– Не хочу. Читал.

– Значит, водки?

– Водки.

– Подожди, я тебе коробку запечатанную принесу.

– Не надо коробку. Бутылку.

– Зря. Дороже выйдет.

– А мы не ищем легких путей.

– Смотри, тебе жить. Только если бутылку, то вон там, в том отделе, у Верки.

– Слушай, что-то устаю я. Взбодриться бы. Тебя как зовут?

– Петр.

– Вот. Друг у меня есть, тоже Петром зовут. Давай-ка, Петя, выпьем да закусим. Ты как, а?

– Ну что… ладно, давай, Альберт, вон там проходи – и сюда. Сюда вот давай, – он открыл дверь в служебку. – Заходи.

Гурский прошел за прилавок и вошел в крохотную комнатку, где у стены помещался маленький диван, а напротив стояли два стула и стол, под которым дышала жаром «трамвайка».

– Держи, – Петр поставил на стол бутылку коньяку и миску с нарезанной толстыми ломтями красной рыбой. – Тебе пожрать надо, ты плывешь. Сколько квасишь-то?

– Дак…

– Вот я и говорю, – он разрезал пополам лимон и, расковыряв серединку ножом, выжал сок на рыбу. Достал из шкафчика два стакана.

– Ну что, открыть не в силах даже? – откупорил бутылку, плеснул в стаканы и взял один в руку. – Ну, давай.

– Давай, однако…

Они выпили, взяли по ломтю рыбы и стали закусывать сочной красной мякотью.

– Легчает?

– Скоро узнаем, – Гурский взял еще один кусок.

– Сейчас приживется, – Петр плеснул в стаканы еще коньяку. – А ко мне тут китаец один ходит, старый уже, хоть их и не поймешь с виду. Там рынок, дальше по бульвару, он там торгует чем-то, а здесь, на вокзале, товар получает. Ему шлют откуда-то, он здесь получает. Живет, что ли, где-то рядом, я не знаю. Я вообще– то про него ничего толком не знаю. У меня сеструха болела, ну, мы с ним и разговорились однажды на эту тему, они же, китайцы, в этом деле… у них свои прибамбасы, народные. Ну вот, он мне мазь принес, корешки какие-то, объяснил чего-куда-как, короче – сеструха моя выздоровела, ну как новенькая. С тех пор он как за товаром на вокзал приходит, встретит, на машине отправит – и ко мне. Сидим мы с ним, вот как с тобой, у него закуска своя, ну там, всякие китайские дела, выпьет он пять капель, а потом глаза закроет и сидит. Ни разговору с ним, ну ничего. Я говорю: «Эй! Ты чего, заснул?» А он: «Ничего-ничего, говори, я слысу…» Мне надоело однажды, я ему: «Ты чего,– говорю,– устаешь, что ли, сильно?» А он мне: «Нет, – говорит, – мне с тобой хоросо. Проста я думаю». – «О чем, – говорю, – думаешь-то? Может, мне тоже интересно, давай вместе». А он глаза открывает и говорит: «Давай». – «Давай», – я ему. Он говорит: «Возьми два свой ладоска, слепни, сто полусяй?» Я хлопнул в ладоши. «Ну, хлоп! – говорю. – Хлопок получается… И что?» А он смеется и говорит: «Ага! У меня тозе из двух ладоска хлопок полусяй. А как хлопок из одной ладоска полусяй? А?» – «Никак», – говорю. А он опять смеется и говорит: «Не-ет. Мозна. Пака не паймес – ты дурак». – «А ты, – говорю, – понимаешь?» – «Нет, – смеется, – думаю пака». – «Так чго же, – говорю, – мы с тобой оба дураки?» А он опять смеется: «Канесна! Пака про ладоска не паймес, дураки…» И ты знаешь, так это меня заело… Выпьем?

– Выпьем.

– Подожди-ка, – продавец Петр вышел на минуту, а потом вернулся с большой луковицей. Счистив с нее шелестящую кожицу, разрезал пополам и одну половинку протянул Гурскому. – Грызи как яблоко, он сладкий, полезно. Давай, – он приподнял стакан.

– Давай, – чокнулся с ним Александр. – За Хакуина.

– Чего?

– Да ладно, не обращай внимания. Они выпили коньяку, Гурский откусил большой кусок от сладкой, истекающей ароматным молочным соком луковицы и с хрустом стал жевать.

– – И рыбки, рыбки сразу, это мне китаец принес, они ее там как-то маринуют по-своему.

– Угу… – ответил Александр, не открывая набитого рта, пережевывая лук вместе с рыбой, из которой обильно, как из губки, выделялась и вовсе уж какого– то невообразимо восхитительного вкуса жидкость.

– Ну вот… и ты понимаешь, с этой ладошкой – такая херня… Ведь вроде на самом деле что-то… ну, короче, даже если одна, то все равно… хлопок… Нет, ну не могу сказать. Так вроде чего-то в мозгах крутится постоянно… а вот, чтобы сказать – полная жопа. Может, он меня сглазил? Или еще как попортил, по– своему? Ведь не поверишь, ночами просыпаюсь. И все – про ладошку. А? Чего делать-то? Я вот тебя первый раз вижу, а смотри… опять про нее.

– Нормально.

– Думаешь?

– Точно. Не переживай.

– Нет, ну а как? Я же про нее постоянно думаю.

– Ну и думай.

– Да пошла бы она!..

– Не думай.

– Не могу. А?

– Наливай.

– Это запросто.

– А как же торговля твоя?

– Да там Верка.

– Наливай.

– Это запросто. Но ты мне скажи – он меня не попортил? Это у меня не болезнь какая-нибудь психическая начинается?

– Нет, – мотнул головой Гурский.

– Точно?

– Отвечаю.

– Ну, давай выпьем.

– Давай. Не робей, Петя, это только начало.

– Чего начало?

– Чего… – Гурский пожал плечами.– Срединного пути.

– Да в гробу я его видел.

– О!.. – Гурский поднял палец. – Что и ценно. Далеко пойдешь.

– Я на бабе лежу, а сам про ладошку эту самую и про хлопок думаю. Мне это надо?

– Мы пьем или как?

– Или где?

– Или что?

– Давай?

– Давай.

Они выпили и закусили.

– Хороший ты мужик, Альберт. Живи у меня, а?

– Не могу. Мне в Комсомольск надо.

– Зачем?

– Надо.

– Ну, надо так надо. Езжай тогда.

– Не могу. У меня поезд только утром.

– А-а!.. Так ты с вокзала?

– Ага.

– Так ты приляг тут до утра, поспи, ты же плывешь.

– Не могу.

– Чего это? – нахмурился продавец Петр. – За бабки сомневаешься?

– Нет. Просплю.

– Херня. Вон будильник – раз, Верке щас скажем – два, я – три. Спи, не сомневайся.

– Хорошо, – Гурский кивнул, пересел со стула на диван, упал на бок и заснул прежде, чем голова его коснулась лежащей на диване подушки.

И опять Адашеву-Гурскому снились совершенно ненужные ему сны. Опять он брел куда-то, мучимый жаждой, но теперь вокруг него вертелся старый китаец, хлопал в ладоши и приговаривал: «Пенделок! Опа! Пенделок!» Потом китаец стал раздуваться. Он раздувался, раздувался и наконец жутко заверещал металлическим голосом. Почему-то во сне это было очень страшно.

Александр дернулся и проснулся.

Верещал будильник. Стрелки показывали девять. За окном каморки было темно.

«Чего девять? – спросонья подумал Гурский. – Девять чего?»

Организм на этот раз пребывал в полной растерянности и ничего определенного подсказать был не в состоянии.

– Ну что, братан? – вошел в подсобку продавец Петр. – Подъем, выходи строиться! Как самочувствие?

– Невнятно. А сейчас что… утро?

– Утро, утро. Что-то ты совсем…

– А сколько разница во времени… с Москвой?

– А чего тебе Москва-то? Ну, с ней семь, а с Питером твоим – два часа, только

в другую сторону. Ты чего, служивый, не в курсе, что ли? Как тебя зовут-то хоть, помнишь?

– Помню. Альберт, – Гурский попытался каким-то образом сопоставить в уме услышанные цифры, но помотал головой и решил отложить это занятие до лучших времен.

– У тебя вообще-то поезд скоро.

– Да-да, я помню.

– Завтракать будешь?

– Мне бы яду.

– А это запросто, – Петр поставил на стол недопитую бутылку. – И рыба вон осталась. Ты как?

– Даже и не знаю.

– Давай, хуже не будет, – он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.