Двое из ларца - Владимир Болучевский

– Даже и не знаю.

– Давай, хуже не будет, – он разлил оставшийся коньяк по стаканам и снял крышку с миски, в которой лоснилась маринованная по китайскому рецепту красная рыба.

– Опохрабримся?

– Очень бы хотелось.

Они чокнулись, выпили и закусили.

– Слушай, – Гурский полез в карман за деньгами. – Давай раскинем, сколько там с меня?

– Обижаешь, братан. Ты у меня гость. Ты уже ночью с пацанами раскинул. Документы-то хоть не в лопатнике были?

– Нет.

– Ну и хорошо. Вообще-то пацаны эти, они здесь как постоянные. Я, если увижу, лопатник с. них стребую, но уж деньги – извини… Ты сам-то появишься?

– Возможно.

– Ну и ладно. Тебе чего, в дорогу с собой чего-нибудь надо? Пожрать там, выпить?

– Даже и не знаю.

– Да ладно, заладил. Это ты сейчас так, а отойдешь – очень даже пригодится.

– Вот сюда бы дозаправить, – Гурский вынул из кармана флягу. – Только не паленого.

– Опять обижаешь. Конины?

– Давай.

Продавец Петр вышел в торговый зал. Гурский встал, потянулся, разминая затекшие мышцы, повесил сумку на плечо и двинулся следом. В зале толпились покупатели.

Александр подошел, к прилавку, взял у Петра бутылку, положил в сумку и протянул деньги.

– Давай-давай, пробей.

– Как хочешь… – Тот пробил стоимость коньяка по кассе, дал сдачу и сказал: – Ну чего? Залетай, если что.

– Непременно.

Они пожали друг другу руки, и Адашев-Гурский пошел к вокзалу.

«Все, – твердил он про себя. – Все. Ни глотка больше. И так время суток не ощущается совершенно. Даже на улице. Даже при естественном освещении. Девять утра у них тут. А по-моему, так ночь глубокая. Ну правильно, по Москве и есть два часа ночи. А что это он про Питер говорил, что два часа разница, да еще и в обратную сторону? Бред какой-то. Все… Больше ни глотка. А коньяк – стратегический запас».

Глава 27

Первым делом Гурский нашел на вокзале туалет. Умылся, перелил коньяк во флягу и рассмотрел купленный ночью билет. «Черт возьми, – возмутился он, – а что это она мне плацкартный дала? Ну да, я же не сказал, а она и не спросила. Увидела рожу… и дала в соответствии».

Он подошел к кассе.

– Девушка, я тут не посмотрел, вы мне плацкартный дали, а я…

– Я вам ничего не продавала.

– Ну да, не вы, но мне вот до Комсомольски…

– Что вы хотите?

– Я? СВ, разумеется.

– Нет СВ.

– А что есть?

– Купе.

– Ну ладно, давайте купе. Только целиком, я доплачу.

– Как это целиком?

– Ну как… чтобы никого больше в этом купе не было. Чтобы я один там ехал. Один, понимаете? •

– Минуточку, – кассир уткнулась в компьютер. – Нет, – наконец сказала она. – Не получается.

– Как это?

– Ну, пассажир, что вы мне голову морочите, я вам говорю нет, значит нет. Хотите, давайте я вам четыре билета купейных продам в один вагон, сами потом там и разбирайтесь, ну Боже мой…

– Не хочу.

– А чего вы от меня хотите-то?

– Ехать хочу по-человечески.

– Ну и езжайте себе. Возьмите билет, как все, и езжайте,

– Хорошо. Давайте.

– Чего давать-то вам?

– Дайте мне билет, и я поеду себе, как все.

– Какой билет-то вам, купейный?

– Купейный.

– Минуточку…

Адашев-Гурский вышел на перрон и пошел вдоль поезда. С трудом протиснулся сквозь толпу каких-то военных, которые, стоя у вагона, передавали свои билеты старшему, а уж тот предъявлял их проводнику и считал свою команду по головам.

Отыскав свой вагон, Александр показал билет, шагнул в тамбур, с удовольствием вдохнул специфический железнодорожный запах и, пройдя по коридору, вошел в пустое купе.

Здесь он засунул сумку в рундук под нижней полкой, повесил куртку на вешалку, закрыл дверь, уселся в уголок к окошку, положил руки на стол и закрыл глаза.

Наконец-то впервые за все это время он остался один, и не надо было ничего врать, придумывать, чтобы просто вот так посидеть в тишине.

А потом он возьмет белье, застелит постель и будет спокойно спать под мерный перестук колес до того самого момента, когда проводник разбудит его перед Комсомольском. Как хорошо быть одному. Какое счастье. И можно наконец снять ботинки.

В коридоре послышались голоса, дверь купе открылась, и в проеме возник коренастый мужчина в коротком пальто, мохнатой шапке и с большой сумкой в руках.

– Ну вот! – радостно сказал он. – А ты, мать, горевала! Мужик у нас здесь. Здрасьте!

– Добрый день, – Гурский попытался было вежливо привстать.

– Да сиди, сиди… – мужчина вошел в купе и обернулся. – Давай, мать, заходи. Сумки давай.

Полная женщина лет пятидесяти вошла вслед за мужем, поставила сумки на полку и молча села рядом. Из-за ее спины в купе проскользнул шпендель, на вид лет десяти, в куртке и спортивной шапке, просочился мимо всех присутствующих к окну и сразу стал щелкать выключателем лампы, одновременно крутя ручку громкости вагонной трансляции.

– Ну-ка цыц!.. – Мужчина дал ему подзатыльник. Шпендель насупился и притих, зыркая исподлобья на Гурского и на выключатель у двери.

– Вот ведь, видал? – кивнул на него мужик, обращаясь к Александру. – Ну ни минуты с ним покоя! Дай хоть разложиться-то.

– У вас большие, – сказал Гурский, – давайте вот сюда, – он выбрался из-за стола, открыл рундук и, вынув из него свою почти пустую сумку, забросил наверх.

– Вот спасибо, а то мои и не поднять туда…

В купе началась обычная в таких случаях суета и толкотня, в результате которой через некоторое время громоздкие вещи были рассованы, одежда повешена, а на столе возник большой сверток и литровая бутылка со светло-коричневой жидкостью.

«Или коньяк разливной, – безысходно предположил Гурский, – или…»

Женщина, загнав мальчишку на верхнюю полку, чтобы не путался под ногами, села к столу и стала распаковывать сверток, извлекая из него и раскладывая на столе вареную курицу, яйца вкрутую, хлеб, нарезанную колбасу и прочую снедь, которую люди обычно берут с собой в дорогу и которая от края и до края России везде, в общем-то, одинакова. Исключение составляла разве что красная рыба, придававшая незатейливой трапезе местный дальневосточный колорит.

– Ну вот, – сказал мужчина, когда поезд тронулся, все застелили постели и расселись. –.Прошу к столу!

– Да я вообще-то не пью… – замялся Гурский.

– Да? – недоверчиво взглянул на него мужик. – И сколько уже не пьешь? Часа полтора?

– Ох… – вздохнул Александр.

– Давай-давай, не стесняйся, это своя, домашняя, на золотом корне настояна. Полезно.

– Ну что ж, – Гурский обречено взял со стола стакан, дунул в него, посмотрел на свет и поставил на место. – Разве что попробовать…

– Вот это дело, – оживился мужик, – а то моя мне говорит, мол, куда литру– то берешь? У меня свояк тут, на Хабаре, он ее делает – ну, чистая слеза. Чего поллитровкой-то обижаться? От нее же не пьянеешь, от нее так душой легчаешь, что… – он зажмурил глаза и пошевелил в воздухе пальцами обеих рук, – воспаряешь просто. Ее же пить можно только в замкнутом пространстве, иначе любой малейший ветерок тебя – раз! – и ты в эмпиреях.

– На ключ замкнутом, – подала голос жена. – Знаю я твои эмпиреи. Сыта ими по горло. Он же оттуда, – взглянув на Гурского, она кивнула на мужа, – или без шапки каждый раз возвращается, или вся рожа разбитая.

– О! – мужик указал пальцем на жену. – Варвара Тихоновна, знакомься. А тебя как звать-то?

– Александр.

– Ну, а меня Геннадий Василич. Хочешь Василичем зови, а хочешь Геной.

– Очень приятно.

– Ну вот и познакомились. За знакомство? – он налил по половине стакана и чокнулся с Гурским.

– За знакомство.

– Вы курочку вот, курочку берите, – Варвара Тихоновна придвинула поближе к Александру куриную лапку на салфетке. – Вы на него не смотрите, он, как выпьет, только балаболит, а вы кушайте, вот соль. Геша, где у нас лимонад?

– А вот, – Василич достал из-под стола пластиковую бутылку «Миринды», отвинтил крышку, налил в большую кружку и опять убрал бутылку под стол.

– Витька, ты пить хочешь? – спросила женщина у мальчишки.

– Не-а, – донеслось сверху.

– А есть?

– Не-а.

– Ну и как хочешь, – она сделала несколько глотков и подала мужу бутерброд с колбасой.– Закусывай.

– Нет. Дай-ка я рыбки…

– Сам и бери, чего – рук нет?

– Вот ворчит, вот ворчит. Приляг лучше, не бойся. Я разбужу, ехать-то еще… Приляг, чем ворчать-то.

– Ну так подвинься.

Василич привстал, жена его положила подушку поверх одеяла, улеглась, не раздеваясь, и, устраиваясь поудобнее, повернулась к стене.

– Давай-ка на вторую ногу встанем, – мужик сел на место и потянулся к бутылке.

– Мне чуть-чуть, – Гурский доедал куриную лапку.

– А мы всем по чуть-чуть. Как тебе продукт?

– Весьма.

– А ты говоришь… Свояк же ее, родимую, с любовью делает. Сколько в ней градусов, по-твоему?

– Сорок… может, чуть больше, из-за корня не понять.

– Ага! Пятьдесят не хочешь? А пьется мягко, – он налил по стаканам. – Давай, а то на одной-то ноге стоять долго неудобно.