Над квадратом раскопа - Андрей Леонидович Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раскопки эти удалось осуществить, да и то в очень ограниченном масштабе, лишь много лет спустя, в последний год работы нашей экспедиции на берегах Плещеева озера.
Как обычно, мы двигались вниз очень осторожно, снимая лопатами по всей поверхности раскопа тонкие слои песка, отмечая на плане все находки и пятна. По большей части нам встречались пятна от кострищ, небольшие очажные ямы да следы корней современных и древних сосен. Но в одном месте, когда мы спустились уже достаточно глубоко, до белых озерных песков, почти не затронутых деятельностью человека, нам повезло. Вокруг очередной очажной ямы внезапно проступили небольшие темные пятна, расположенные по кругу, — следы ямок от толстых шестов, служивших каркасом вигвама или чума и простоявших так, по-видимому, до тех пор, пока они не сгнили. Приглядевшись, можно было заметить и вход в этот чум — не только по более широкому расстоянию между двумя ямками от шестов, но и по большей утоптанности песка в этом месте, по насыщенности его здесь золой и мелкими угольками.
Передо мной были следы такого же жилища и такого же очага — только не выложенного изнутри камнями, — как те, что я находил на Терском берегу и на всех значительных неолитических поселениях в районе Плещеева озера. В первую очередь — на Польце, слои которого, как мне теперь представлялось, складывались из бесчисленных остановок множества людей, проходивших по берегам озера.
Остановок или поселений?
Свидетельством оседлости лесных охотников и рыболовов неолита всегда считали огромные, вместимостью иногда до двух ведер глиняные сосуды с округлым или яйцевидным дном, в которых варили пищу, нагревая сосуд не снаружи, а изнутри, опуская в него раскаленные на костре камни. Вот почему такие сосуды всегда стояли рядом с ямой очага. Слепленные из широких полос глины, смешанной с дресвой, песком и дробленым гранитом, сосуды были тяжелы, неподъемны и хрупки. Подобно древнегреческим пифосам, их можно было использовать, только закопав в землю. Обилие черепков этих сосудов, лежащих иногда плотным слоем, рождало удивление и мысль о несомненной оседлости их владельцев. Но было ли это столь непреложным аргументом в пользу оседлости? Не могло ли это быть свидетельством совершенно иного плана — свидетельством удивительного постоянства людей, неизменно возвращавшихся на излюбленные места по сезонным маршрутам? Ведь и обложенные камнем очаги предков саамов благополучно оставались на местах летних стойбищ, переживая зиму, тогда как собственно глиняная посуда, такая же, как эта, во многих случаях сходным образом украшенная, дожидалась их в зимних землянках на лесных озерах.
Припомнилось мне в связи с этим и другое.
Только теперь я обратил внимание на то, что при общем обилии черепков в слоях наших неолитических поселений почти не оказывалось обломков мелкой посуды. Между тем маленькие сосуды в ежедневном обиходе гораздо нужнее крупных, да и изготовить их много легче. В чем дело? Естественно, на память приходили опять саамы и североамериканские индейцы, которые брали с собой в странствия не глиняную посуду, а, как правило, деревянную. Между тем в результате раскопок свайных и болотных поселений — постоянных поселений, обитаемых круглый год, — стало очевидно, что в большинстве случаев неолитическая посуда — миски, тарелки, чашки, ложки — тоже была изготовлена из дерева.
Охотники лесной зоны, связанные с миграциями дичи, сезонной сменой охотничьих территорий, неизбежно должны были следовать правилу римского легионера: «omnia mea mecum porto» — «все мое ношу с собой». Их круглогодичные скитания подробно описал в своих воспоминаниях американец Дж. Теннер, похищенный в детстве индейцами и большую часть жизни проживший среди них как индеец. Годичные маршруты охотника племени, к которому он принадлежал, пересекали в разных направлениях территорию в двести пятьдесят тысяч квадратных километров — квадрат со стороной пятьсот километров. У каждого охотника были излюбленные районы охоты, где хранились его ловушки, которые он мог и не посещать по два-три года, излюбленные маршруты с заранее рассчитанными местами остановок, точки сезонных стойбищ в районах, наиболее благоприятных для зимовок или летних месяцев.
Пятна кострищ отмечали именно такие места привычных кратковременных остановок. Все они были расположены возле воды, слой почвы накапливал в себе случайные остатки самых различных эпох и культур, но они были всегда малочисленны. При этом сама площадь, покрытая находками, могла быть как угодно большой, но указывала она не на большое число ее обитателей, а всего лишь на частоту посещений. Наоборот, выкопанные в песке очаги и тяжелые, громоздкие неолитические сосуды, служившие сезонной утварью, отмечали места сезонных стойбищ так же, как на Терском берегу их отмечали выложенные камнем очаги.
Окончательным аргументом в пользу такой оценки стал своеобразный «производственный комплекс» жилища, встреченный несколько раз при раскопках Польца: очаг, вкопанный в землю большой сосуд и рядом с ними — плита зернотерки из розоватого песчаника. Подобные зернотерки мне довелось находить и на Терском берегу — возле Чаномы, где за селом, на уровне третьей гряды дюн, когда-то находилось древнее летнее стойбище.
Такое сочетание — очаг, сосуд и зернотерка, — несомненно, было связано с хозяйством какой-то социальной единицы, располагавшейся под одним кровом, вероятнее всего семьи. И в тех случаях, когда удавалось обнаружить такой комплекс, под грудой черепков я неизменно находил донца предшествовавших сосудов, разбившихся ранее, но оставленных в яме, возможно, для устойчивости последующих.
В одном случае таких донцев было четыре, в двух — три. В двух случаях из трех под целой плитой зернотерки оказалась другая, расколотая. И один раз, неподалеку от них, был закопан клад: несколько кремневых нуклеусов, подготовленных для скалывания пластин, крупные отщепы и два новых, еще не бывших в употреблении скребка из такого же кремня. Все это богатство явно принадлежало одному человеку. Рассчитывая вернуться сюда на следующее лето, владелец закопал эти предметы рядом со своим постоянным очагом. Но следующее лето для него, по-видимому, не наступило…
Как можно видеть, отношение человека к пространству и было его отношением к «дому». Охотник и рыболов, человек прошлого постоянно двигался сквозь пространство окружавшего его мира, и в этом движении заключена была его жизнь. Как отметил известный американский писатель и публицист прошлого века Г. Д. Торо, «в индейской письменности вигвам означал дневной переход, и ряд этих вигвамов, вырезанных или нарисованных на древесной коре, показывал, сколько раз люди останавливались на ночлег».
