Губернатор - Александр Проханов

– Особенно хочу предупредить журналистку Паолу Велеш. Зло, которое она совершает, вернется к ней бумерангом и ее уничтожит.

Плотников сделал разящий жест, изображая полет бумеранга, который вопьется в Паолу Велеш.

Глава 16

Семка Лебедь был навеселе, и эта хмельная веселость делала его благодушным и ироничным. Люди в утренних заботах, трудолюбивых стараниях, торопясь куда-то успеть, что-то добыть, кому-то услужить, – люди казались ему смешными. Им была недоступна та вольная праздность, лихая бесшабашность, в которой пребывал Семка. Ему казались смешными люди, сидящие в автомобилях, перебегающие улицу на зеленый свет, бредущие по тротуарам с кульками и сумками. Он их не презирал, а жалел и над ними посмеивался. Они, со своими озабоченными лицами, бегающими глазами, руками, вцепившимися в пакеты и сумки, не могли обрести то удалое веселье, в котором пребывал Семка. Он смотрел на их толкотню, сравнивал их с мышами и муравьями, и это было смешно.

Он выпил в рюмочной еще одну стопку, закусил ломтиком вкусной селедки. Кинул на прилавок купюру, царственно отказавшись от сдачи. И отправился на рынок, где его ожидало веселое развлечение.

И здесь, на рынке, все ему казалось смешным. Деревенские бабки, разложившие на прилавке тощие пучки укропа и лука, несколько собранных в лесу подберезовиков и красноголовиков. Угрюмый мужик в белом халате, застывший, как истукан, над мешком картошки. Проворные, с маслянистыми глазками азербайджанцы, соорудившие величественные дворцы из персиков, абрикосов и яблок. Молдаване, торгующие норвежской семгой, положившие голубоватых серебряных рыб в корыта с мелким льдом. Были смешны покупатели, хватавшие на пробу щепотки тыквенных семечек, слизывающие с ложечки капельку меда. Особенно смешен был покупатель, принимавший из рук молдаванки огромную семгу, просивший соседа сфотографировать его с рыбиной.

Единственным человеком, заслуживающим серьезное отношение, был мясник. Он стоял перед огромной, пропитанной кровью плахой, на которой лежала половина свиной туши. Мокрым блестящим топором перерубал ее на хрустящие ломти. У мясника был маленький потный лоб, над которым топорщились рыжеватые волосы. Розовые щеки свисали до плеч и вздрагивали, словно студень, при каждом ударе. Маленькие чуткие глазки, словно синие стеклянные шарики, мерцали среди жирных складок.

– Здорово, братан. – Семка пробрался к мяснику за прилавок. На прилавке была выставлена свиная голова с красно-белым рулетом перерубленной шеи, с глазами, остекленевшими среди белых ресниц. – Скажи, где купить свинью? Только цельную, до того, как она побывала в твоем кабинете.

Мясник, не выпуская из рук топорища, смотрел на Семку, словно раздумывал, куда вогнать топор, – в белые ребра свиньи или в башку мешающего работать бездельника.

– Цельную не достать, – ответил мясник тонким писклявым голосом. – В холодильнике полутуши висят. Головы отдельно.

– Ну и ладно. Сошьем. Цельную сделаем. – Семка тронул пальцем стеклянный глаз свиньи, почувствовал его упругость.

– Зачем сшивать хочешь? – Голос у мясника был бабий, лицо безволосое, под грязным, измызганным кровью фартуком вздувались жирные груди.

– Опыты ставим. Сперва на свиньях, потом на людях.

– Какие опыты?

– Оживляем. Сперва, значит, сошьем. Потом мастикой смажем. Потом в растворе неделю держим. Потом специальные люди, которые в лесах живут, заговоры читают. И вот, оживляем.

– Где такое делается? – Глазки мясника замерцали, словно перекатывались синие шарики.

– В лаборатории, в секретной. Запретная зона.

– Может, я пригожусь? Прежде чем сшить, разрубить надо.

– Поговорю с начальством. А ты, братан, голос поправь, сырое яичко попей. А то не поймешь, что у тебя промеж ног расположено. – Семка хмыкнул и пошел к директору рынка, договариваться о свиных тушах.

Он сунул директору, покладистому кавказцу, пачку денег. В холодильнике, пахнущем холодной прелью, среди заиндевелых, разрубленных надвое туш, выбрал шесть половин и три головы с отвердевшими от мороза ушами и кровавыми катушками в ноздрях. Нанял грузовичок, заплатил грузчикам, чтобы те забросили туши в кузов, и отвез в Копалкино. Там выпил водки и во дворе своего неопрятного дома занялся сшиванием туш.

Рассеченные туши лежали в ряд, похожие на красные корыта. Тут же аккуратно были выложены три свиные головы, рылами в одну сторону, глядя немигающими, в белых ресницах, глазами. Семка кривым шилом прокалывал кожу и мякоть вдоль разруба. Накрывал одну половину туши другой. Продергивал проволоку в проколы и стягивал две свиных половины, не давая им распасться. Шнуровал туши, смыкая красные кромки. Это забавляло его. Ему казалось, что он шнурует большой ботинок. Руки его были в сале и сукрови.

– А что все говорят: «Семка бобыль! Бабу найти не может!» Вот она, баба-то! Вон, сиськи какие! У других баб по две, а у моей двенадцать! Такая в кровати на тебя насядет, сам захрюкаешь. Ну, ты, Хавронья Ивановна, будешь меня любить? – Семка потрепал свиные соски, видя, как колышется сало. Просунул руку в разруб между задних ног и возился в свинье, похохатывая.

– А что, и женюсь. Приду в сельсовет и скажу: «Ну, ты, Федоровна, давай расписывай! Хочу, чтобы все по закону. Мне от нее детишек рожать. Что она, мать-одиночка? Я не какой-нибудь бухало вроде Анютиного Васьки. Я свою бабу не брошу. Она мне жена и мать моих ребятишек. А то – „бобыль, да бобыль“»!

Семка перевернул свинью спиной вверх, оседлал ее. Действуя шилом, вталкивая в дырки жесткую проволоку, смыкал половины. Другие туши лежали на земле, похожие на лодки с красными днищами и белыми костяными распорками.

– В сельсовет пойду, распишусь. Называется – гражданский брак. А я человек православный, хочу венчаться. Пусть нас поп повенчает, я заплачу. Я ей платье куплю и кольцо золотое. Туфли красивые, на высоких каблуках. А сколько туфель? Две или четыре? Во дает Хавронья Ивановна, на четырех каблуках!

Он зажал свинью между колен и попрыгал на ней, чувствуя сквозь штаны холодную плоть. Стал приторачивать к туше мертвую голову. Голова съезжала набок, не давалась, и Семка рассердился, саданул ей кулаком промеж глаз.

– Ну, ты, курва, будешь тут у меня! Я тебе не Семка, а Семен Петрович!

Несколько часов прилежной работы, опорожненная бутылка водки, и все туши были сшиты. Семка изготовил из досок раму, похожую на виселицу. Повесил свиней. Они покачивались, краснея рваными рубцами, глядя немигающими, в белых ресницах, глазами. Высоко над Копалкиным пролетал самолет, прозрачный, как тень. Семка смотрел на самолет, улетавший в неведомые заморские страны. Звук оседал, как металлическая пыль.

В это время Плотников завершал текущие дела в администрации и готовился ехать в дальний район губернии, где намечалось погребение солдатских останков. Тех, что неутомимые поисковики находили в лесах и болотах, в засыпанных блиндажах и окопах. Он ехал туда не только исполнить губернаторский долг, но и для того, чтобы укрепиться духом, соразмерить свое несчастье с той бедой, которая когда-то накатилась на Родину, с тем кровавым подвигом, что совершили люди былого поколения. Его личное несчастье было несравнимо с несчастьем Родины. Его стойкость питалась великим примером солдатского стоицизма, и он укреплял себя, не сдавался, был готов стоять насмерть, подобно безвестным героям. Его на время покинули любимые люди, но они вернутся, не канут в чащобах и топях, среди смертельных разрывов. Сгорел его любимый уютный дом, где он встречался с драгоценной возлюбленной, мечтая, смотрел на звезды. Но что значит один-единственный дом в сравнении с пожаром, в котором сгорала страна, с пепелищем чудесных городов и селений.

Так думал Плотников, сидя в машине, проносясь мимо рощ и полей. Земля, на которой он жил, холмы, покрытые цветами, синие дубравы по берегам тихих рек, – эта земля под дерном таила столько невидимых пуль, пуговиц от шинелей, танковых катков и орудийных лафетов, что приложи к земле ухо, и ты услышишь: «Огонь!», «В атаку!», «Господи помилуй!», «Мамочка, помоги мне!». Земля, на которой он жил, была священна, намолена. В ней трепетали души, блестели в колокольчиках слезы, капала кровь из осенней зари. Он чувствовал святость земли, в моменты прозрений благоговел перед ней. Его рвение, его страстная мечта о преображении были наполнены этим благоговением. Оно не исчезало среди неусыпных трудов, изнурительных встреч, мгновенных помрачений. Он ехал к месту погребения, сберегая в себе это возвышенное благоговение.

Мемориал находился у самого шоссе, – высокая стела, перед которой скорбящая женщина простерла руки к каменным надгробиям. На одних надгробиях были начертаны имена, под другими покоились безвестные воины. Был вырыт глубокий ров, желтевший песком. На краю стояло три десятка маленьких красных гробов с прахом погибших, и эти маленькие, словно для младенцев, гробы вызывали щемящую нежность. У гробов выстроились поисковики в грубых камуфляжах. Немолодые, тяжеловесные, земляные, они добывали в своих экспедициях истлевшие кости, ладанки с именами погибших, извлекали из костяных кулаков ржавые пистолеты и трехлинейки. Тут же стоял взвод десантников – розовощекие, в тельняшках, в парадных позументах, с автоматами. Солнце сияло на медных трубах и тарелках оркестра. Вокруг деревянной трибуны толпился народ из соседних селений. Стояла машина ГАИ. Подходил священник в золотой епитрахили, и Плотников узнал в нем отца Виктора, худого, с запавшими глазами старика, который принимал его в деревянной церкви с иконами героев войны. Проезжавшие по шоссе автомобили замедляли скорость и сигналили, отдавая дань погибшим.