Фарфоровое лето - Элизабет Хауэр

— Стенографию, — задумчиво повторила Клара. — Я тоже когда-то ее учила, но совсем недолго и уже все забыла. Мне кажется, это здорово, что Елена преподает. Она довольна? Ее работа ей нравится? Она счастлива?

— Я думаю да, — ответил Юлиус нерешительно и подумал о своей младшей сестре: о ее сереньких платьях и странно неподвижном выражении лица, еще молодого, но уже отмеченного разочарованием, о ее малодушии и нерешительности, о ее немногочисленных безликих подругах, при виде которых он всегда испытывал желание обратиться в бегство.

— Я рада, что Элла и Елена нашли свое место в жизни, — сказала Клара, — передай им это, когда их увидишь. А если они спросят обо мне, скажи им, что у Клары все хорошо, все просто великолепно, все так хорошо, что… — она поискала подходящее слово, — что она почти стыдится этого.

Она обернулась и обнаружила, что рядом стоит официант.

— Принесите мне, пожалуйста, штаницель со взбитыми сливками, но только побыстрее, как можно быстрее, и для моего гостя тоже, но это должен быть ужасно большой штаницель.

Казалось, Клара внезапно проголодалась. Она стала торопливо и жадно есть золотисто-желтый штаницель с коричневой хрустящей корочкой, сбоку мягкой спиралью выступили нежные взбитые сливки.

— Ты знаешь, Юлиус, — заметила Клара, когда он попробовал протестовать, не желая, чтобы она платила за него, — именно потому, что ты работаешь, именно потому, что ты зарабатываешь достаточно денег и не зависишь от моего приглашения, я прошу тебя быть моим гостем. Господин Штейнер, счет!

Штейнер, удивленный, подошел к ним. Сказал, что нет никакой необходимости платить сейчас: после ужина с ним, как обычно, рассчитается Кларин муж.

— Нет, я заплачу сейчас, — возразила Клара, на лбу у нее появились красные пятна, — сразу же.

После обеда они катались на лодке по озеру, Клара была тиха и не проявляла большого желания разговаривать. Она коротко объяснила, что ей приятно покататься на лодке с веслами, а не на парусной, как у ее мужа. С четверть часа она неподвижно сидела на скамейке, задрав голову и глядя в небо.

Лебеди, которые обычно держались бухты, вдававшейся в прибрежный луг и принадлежавшей хозяину гостиницы, в тот день выплыли на более глубокое место, вскоре они оказались всего в нескольких метрах от лодки, Клара протянула руку в их сторону.

— Я бы очень хотела, чтобы они были совсем рядом, — сказала она. — Что ни делай, они все равно опасаются человека. Даже если у тебя есть корм, они не подплывают близко, приходится бросать его им. Тебе нужна твоя куртка, Юлиус?

Он удивленно ответил:

— Нет, не нужна.

Она взяла куртку и, положив ее на дно лодки, устроилась на ней, обняв колени руками.

— Я устала, — сказала она. — Сейчас закрою глаза, а ты погребешь еще дальше, к середине. Я буду покачиваться в такт движению лодки, я закрою глаза, но передо мной будет стоять твое лицо. Ты знаешь, как пахнет вода? Точно так же, как десять лет назад, когда я впервые приехала сюда.

Юлиус еще долго катал ее по озеру. Его руки болели, он не обращал на это внимания. Облака, все еще серые, но уже не дождевые, быстро неслись по желтоватому небу. Клара лежала на куртке Юлиуса, изображая сон. Лишь когда лодка приблизилась к причалу, она села. В отдалении за ними следовали лебеди, они искали место для ночевки. Клара передернула плечами, потянулась и сказала, не глядя на Юлиуса:

— Я думаю, мой муж уже вернулся.

Виктор уже ждал в гостинице, он стоял в холле и выглядел так, как будто оказался там случайно. На нем был серый костюм в мелкую белую полоску и белые ботинки с черными носами, сразу же возбудившие у Юлиуса чувство зависти, он держал в руке шляпу из белой панамской соломки и выглядел таким импозантным, что Юлиус сразу же утратил обычную беспечность, с которой он реагировал на мужчин любого возраста и положения. Глаза Виктора Вассарея на секунду сузились, когда он увидел, что его жена входит в сопровождении незнакомца, и посмотрели на того с равнодушной приветливостью, когда Клара объяснила мужу, кто такой Юлиус.

— Это совпадение, господин доктор Лётц? — спросил он насмешливо, узнав о неожиданной встрече. — Вы не подозревали, что мы здесь?

— Да, я не подозревал этого, господин директор, — сказал Юлиус Лётц, пытаясь подавить раздражение.

— Это же смешно, — сказала Клара и встала между мужчинами. — Ну зачем же вы жонглируете титулами? Говорите друг другу просто «ты», в конце концов, вы же связаны через меня родственными узами.

— Я полагаю, это не входит в намерения господина доктора Лётца, — холодно сказал Виктор Вассарей, — в мои намерения это тоже не входит. Сначала мы должны познакомиться поближе. Вы ведь поужинаете с нами? Клара, я должен кое-что рассказать тебе, ты проводишь меня в комнату?

Он, как и положено по этикету, стал подниматься по крутой деревянной лестнице впереди нее. Она последовала за ним молча, с готовностью, но эта готовность казалась вымученной. По мере того как она удалялась, темнота лестницы все больше приглушала светлую зелень ее платья в народном стиле.

О Празднике озера сообщали яркие плакаты, развешанные по всей деревне. Уже за несколько дней к нему начали готовиться и местные жители, и приезжие. Для праздника требовалась хорошая погода.

Уже утром должны были приехать крестьяне из окрестных деревень на украшенных конных повозках, в полдень в садах при ресторанчиках начинали играть духовые оркестры, на вторую половину дня была назначена регата, а после нее предполагалось выступление Христианского союза гимнастов. Этому представлению предшествовали ожесточенные споры и опасные инциденты.

В Каунсберге было два гимнастических союза: Христианский и Немецкий, у обоих к тому же имелось в названии слово «Австрия». Немецкий гимнастический союз демонстрировал свое искусство в прошлом году, теперь очередь была за гимнастами-христианами. Каунсбергские немецкие гимнасты пытались помешать соперникам любыми имеющимися в их распоряжении средствами. Под средствами подразумевались в данном случае угрозы и насилие.

В конце июня мир и тишина в Зальцбурге были нарушены громкими взрывами, от них пострадало множество оконных стекол и витрин, и все это для того, чтобы внушить рохлям-горожанам страх перед наци; каунсбергские атлеты, причислявшие себя к немцам, с воодушевлением восприняли этот пример и начали упорно разжигать страсти, проводя тайные акции. Сначала они разбили вывеску еврейского аптекаря, потом подложили священнику взрывчатку в деревянный сарай. За две недели до Праздника озера взяли штурмом клубное здание соперников. Хотя оно и не сгорело, но после этого нападения остался лишь ни на что не годный остов. Были уничтожены все документы, правление клуба оказалось в очень сложной ситуации. Несмотря на это, гимнасты-христиане продолжали упорно тренироваться. Их противникам не удалось взять верх. Местные жители поговаривали, что члены Немецкого гимнастического союза не будут безучастно наблюдать за представлением соперников. Отдыхающие не имели обо всем этом ни малейшего понятия.

Юлиус Лётц, мысли которого вертелись только вокруг Клары, совсем не обратил внимания на плакат с объявлением праздника. Он узнал о нем лишь на следующее утро от Клары, восторгавшейся видом необычайно чистого неба. За завтраком она сидела одна и пригласила его за свой столик.

— Виктор будет участвовать в регате, — объявила Клара. — Он ожидает приезда своего друга и партнера Артура Гольдмана, прекрасного яхтсмена. Я уже заранее волнуюсь и очень рада, что ты здесь. Ты ведь составишь мне компанию на время регаты?

Юлиус обещал. Между столиками ходил хозяин гостиницы Йозеф Штейнер, он был необычно суетлив, его лицо казалось озабоченным.

— Что случилось, господин Штейнер? — спросила Клара. — Вы не рады тому, что сегодня в вашем зале состоится танцевальный вечер? Я жду его с радостью.

— А я нет, — ответил Штейнер.

Когда Юлиус Лётц позднее вспоминал Праздник озера в Каунсберге, тот солнечный августовский день, в котором соединились дары лета, он каждый раз заново переживал странное чувство тягостной неопределенности, которое ни на миг не оставляло его тогда. Словно бы совсем близко перед глазами мелькали кадры фильма, в котором он видел самого себя: вот он слоняется без дела по Каунсбергу; сидит в садике при кондитерской за чашкой кофе, о котором совсем забыл; смотрит, как проезжают мимо украшенные цветами герани и подсолнечника телеги, запряженные пинцгауерскими тяжеловозами со светлыми гривами, внезапно в нем пробуждается симпатия к крестьянам с их загорелыми лицами и тяжеловесными улыбками под желтыми соломенными шляпами и пестрыми платками, он чувствует гордость за этих людей, которые до сих пор никогда его не интересовали, но которые неожиданно вошли в его жизнь, и в то же время ощущает странную печаль, причину которой сам не может объяснить. Вот Артур Гольдман, сдержанно, но искренно протягивающий ему руку, Юлиус видит его умное лицо с характерным для его нации носом и замечает умиленные взгляды, которые тот бросает на Клару. Потом Юлиус переносится на прибрежный луг, он лежит, растянувшись на траве, еще мокрой после вчерашнего дождя, голодный и страдающий от жажды, потому что не захотел принять мимоходом сделанного Виктором Вассареем предложения составить им компанию, а предпочел остаться один. В каком бы возрасте ни посещало его это воспоминание, он каждый раз ощущал желание быть рядом с Кларой, видеть ее, похожую на девочку и удивительно трогательную. Он испуганно вскакивает и затыкает уши, когда первые звуки духового оркестра достигают луга; а теперь он идет по лестнице под громкие звуки деревенских маршей, которые, кажется, способны поднять на воздух сад гостиницы, идет в свой скромный одноместный номер с кувшином воды и фаянсовым тазиком для умывания, покрытым васильковой глазурью; видит свое английское кепи хорошо знакомой ему бежево-коричневой клетчатой расцветки, висящее на стенном крючке; бросается на кровать с высоким изголовьем, голова его полна беспокойных, новых для него мыслей; он может даже вновь почувствовать холодок и одновременно приятную теплоту — ощущение от того сна, который перенес его в наполненное событиями время пополудни.