Расскажу… - Ирина Петровна Мирошниченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За день оформляется виза. Берется билет. В корсете, на костылях, я оказываюсь в самолете фирмы «Малев». А надо сказать, что перед этим старым Новым годом кто-то мне из знакомых предложил мечту каждой женщины – норковую шубу. Более того, кто-то даже сказал, что эта шуба чуть ли не самой Гали Брежневой. Что это из ее дома. Что из какого-то высшего партийного ателье. Она действительно была потрясающе красиво сшита. Изумительного качества норка. Почти ненадеванная. Очень красивая. И в принципе не очень дорогая. Но для меня по тем годам все равно дорогая. Но я, зная, что у меня два фильма впереди, а третий – в Венгрии, беру деньги в долг (как делаю всю жизнь, по сегодняшний день, такая я дурында) и покупаю эту шубу.
И как вы сами понимаете, я предугадала этой шубе какую-то несчастливую судьбу. Я не знаю на самом деле, чья она была до меня, надеюсь, она жила более радостно, чем со мной. Но со мной она оказалась в аварии, в Склифе, потом в Боткинской больнице, потом из Боткинской больницы она вернулась домой, а позже я полетела в ней в Венгрию.
И вот я во всем этом достаточно красивом парадном виде с надеждой в глазах лечу в Будапешт. Прилетаю. Сижу еще в самолете. С трудом, в корсете, но все же сижу. Входит Анечка Берец с приятным мужчиной в очках. «Ира, это наш супердоктор». Он на блестящем русском языке, но с акцентом, говорит: «Я учился и стажировался в Москве».
Надо учесть, что это все-таки советское время и Венгерская Социалистическая Республика. Естественно, очень многие говорили по-русски, и мы там себя чувствовали достаточно легко и свободно.
Он начинает молоточком что-то там мне стучать, смотрит, а потом и говорит: «Ирина, очень нехорошо». И с грустным видом что-то по-венгерски говорит Ане. Аня подходит ко мне, берет меня за руку, участливо смотрит, и я понимаю, что плохо действительно. Он говорит: «Надо Ире немедленно в Москву и в больницу или к нам на “скорую” и в больницу». Аня говорит: «К нам, Ирочка, к нам». – «Конечно, к вам». И меня везут в изумительный госпиталь под названием «Орфи». Ортопедический, ревматологический физиологический институт. «Орфи» – четыре буквы.
Красивейшее старинное здание. Привозят в красивейшую, после шестиместной палаты, огромную комнату, где круглый стол, цветы, шторы, ковры. Жесткая одна кровать, прелестная ванна с какими-то поручнями – все специально для таких больных, – где из крана течет одна нормальная вода питьевая, а вторая – минеральная, потому что здесь источники внизу. Потрясающий термобассейн, все связано с термальными водами.
Ко мне тут же подходит медсестра в белом кокошнике с красным крестом наверху. Она на ломаном русском языке что-то сказала типа «здравствуйте, спасибо, осторожно». Приходит врач, который немножко говорит по-русски. Смотрит, молоточком стучит, очень аккуратненько, и говорит: «Нем йо, нехорошо, Ирина. Ирина, нем йо. Но ничего». И вот я лежу там: «Что ж мне делать?» – «Ничего, лечиться». – «А как же съемки?» – «Ничего, несколько дней подождем, попробуем, будет лучше, здесь будет лучше».
Конечно, начинают тут же уколы, какие-то свечки, лекарства. Но что такое клиника? Еще раз говорю, это 80-е годы. По сравнению с советскими нашими клиниками – это совершенно другое. В семь утра на следующее утро входит медсестра: «Доброе утро!» – по-венгерски, берет меня под белы рученьки, вторая рядом с ней санитарка, крепкая, просто берет меня на руки. А надо сказать, что я тогда уже была худая, как палка, ничего не ела, уже весила очень мало и тихонько усыхала.
Они меня раз – и в ванну, сажали там на какой-то стул. И обливали водой. Сначала холодной. Я визжала от ужаса, потому что никогда не любила холодную воду. Потом более-менее теплой. Но что поразительно, если у нас считали всю жизнь, что надо все греть, и поэтому я ехала в каких-то шерстяных рейтузах, шерстяных носках, то здесь они с ужасом на все это смотрели. Тут же стянули с меня всю эту шерсть и куда-то выкинули. И стали меня ледяной простыней оборачивать. Ледяной простыней! Все было наоборот, в общем.
В ногах у меня стоял телефон, который через коммутатор. Ну Анечка мне, конечно, привезла разговорник. Рядом кнопка вызова. Я не знаю, что делать. Во-первых, читать я не могу, потому что все время на правом боку, а по телевизору – передачи на их языке. Ну я хотя бы стала смотреть. До пластинок – там стояла радиола – я не могла доползти. Но все-таки как-то скорячилась и доползла до телефона. Снимаю трубку. «Алло! Алло!» – слышу чудный голос. Очень приятный, хриплый, но теплый-теплый какой-то. Я что-то по-венгерски начинаю вякать, что это я. Она: «И́рина, И́рина, да-да, говори. Ну, как дела?» Я говорю: «Фай, плохо, больно, фай». Слышу: «И́рина, И́рушка», – очень тепло она что-то говорит по-венгерски, а потом: «Москва, Москва! Можно Москва!» И дальше я по цифрам, которые в разговорнике, по-венгерски начинаю говорить мамин телефон. И говорю, что это мама, мама. «А-а, мамушка!» В общем, дозвонилась. Но, как вы сами понимаете, межгород, можно поговорить там три минуты – и все.
Ночью я, конечно, не сплю и вдруг слышу – мне звонок. Снимаю трубку. Это она. «Хочешь мамушка?» Дальше что-то она мне по-венгерски говорит, и я понимаю ее заговорщицкий тон. Никого нет. Врачей нет. И она хочет меня бесплатно потихоньку соединить с Москвой. Конечно, она слышала в трубке, подключая коммутатор, как я плакала. Вот так началась наша с ней дружба. Ее звали Ирэнка. А я – Ирина. Когда мне плохо было – я все время этой Ирэнке.
А через несколько дней приезжает Аня и говорит: «Ирина, как хочешь, но надо один съемочный день сделать. Иначе меня просто убьют. Я фильм оттягиваю-оттягиваю. Уже всех персонажей сняли. Я говорю: «Я готова». Что вы думаете, если я смогла прилететь, ну что я, не снимусь? Текст я весь знала, уже подготовилась. Меня обратно в корсет, на костыли – и на съемочную площадку.
Вот уж поистине наша профессия замечательна! Вышла я на съемочную площадку, с кокошником, во всех этих прекрасных золотых косах, в каком-то сарафане расшитом, в гриме, с накладными ресницами,
