Каирская трилогия - Нагиб Махфуз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушайте и повинуйтесь!
Хусейн же серьёзно сказал:
— А я как и ты! Но только я довольствуюсь знаниями и удовольствиями!
Искренним, пылким тоном Камаль произнёс:
— Эти вещи более возвышенны. Это борьба ради истины, и цель её — благо всего человечества, иначе в жизни нет смысла, по-моему…
Исмаил ударил рукой об руку — этот жест напомнил Камалю об отце — и сказал:
— Ну тогда просто обязательно, чтобы в жизни не было смысла! Как же ты страдал и томился, пока не освободился от оков религии!.. Я так никогда не утомлял себя, потому что религия никогда не интересовала меня. А как по-твоему, я прирождённый философ?! Мне достаточно и того, что я живу той жизнью, которая не нуждается в объяснении. Но я по природе своей достигаю того, чего ты — только путём упорной борьбы. Да простит меня Господь, но ты этого ещё не достиг, ведь ты по-прежнему, даже став атеистом, веришь в истину, добро и красоту и хочешь посвятить этому жизнь. Разве не к этому призывает религия?! Как же ты отрицаешь основу, но при этом веришь в её часть?
«Не обращай внимания на эту деликатную шутку. Только вот почему те ценности, в которые ты веришь, становятся объектом насмешки?! Представь, а если бы тебе пришлось делать выбор между Аидой и праведной возвышенной жизнью, то что бы ты выбрал?!.. Но Аида всегда предстаёт перед моими глазами как высший пример!..»
Вместо Камаля ответил Хусейн, ибо молчание затянулось:
— Верующий черпает свою любовь из религиозных ценностей, а свободный человек любит их ради них самих.
«Боже мой! Когда же я снова увижу тебя?..», подумал Камаль. Исмаил же засмеялся, что означало переход его мыслей на другую тему, и спросил Камаля:
— Скажи-ка мне, ты всё ещё молишься?.. И собираешься ли поститься в следующий Рамадан?
«Мои молитвы за неё были самыми приятными из молитв, а мои ночи в этом доме более счастливыми, чем ночи Рамадана…»
— Я больше не молюсь, и не буду поститься…
— И ты объявишь о том, что не постишься?
Он засмеялся:
— Нет…
— Ты предпочитаешь лицемерить?
Камаль обиделся:
— Нет необходимости причинять боль тем, кого я люблю…
Исмаил насмешливо спросил:
— Ты считаешь, что с таким мягким сердцем сможешь когда-нибудь противостоять обществу, которое это ненавидит?!
«А как же насчёт басни про „Калилу и Димну“?! — Эта великолепная идея прогнала все его обиды. — Боже мой, неужели я наткнулся на основную идею для книги, о чём я ещё и не задумывался?!»
— Обращение к читателям это одно, а обращение к родителям с заявлением о том, что ты бросил пост, это другое!
Исмаил заговорил с Хусейном, указав на Камаля:
— Вот тебе философ из семьи, в которой глубоко укоренилось невежество!
«Ты никогда не будешь нуждаться в друзьях для забав и шуток. Но у твоего духа никогда не будет друга, с кем ты мог бы поговорить по душам, так что довольствуйся либо молчанием, либо говори сам с собой, как делают это сумасшедшие».
Ненадолго воцарилось молчание. Сад тоже молчал; не доносилось ни малейшего дуновения. И лишь одни розы, гвоздики да фиалки, казалось, наслаждались жарой. Солнце сдёрнуло своё светящееся платье с сада, оставив от него только краешек на верхней части забора с восточной стороны. Исмаил нарушил молчание, повернувшись к Хусейну Шаддаду, и спросил его:
— Интересно, а тебе можно будет посещать Хасана Салима и госпожу Аиду?
«О Аллах!.. Это просто биение моего сердца, или в моей груди начался конец света?!»
— Когда я поселюсь в Париже, то обязательно подумаю и о том, чтобы съездить в Брюссель…
Затем он улыбнулся:
— На прошлой неделе мы получили письмо от Аиды, кажется, она страдает от утренней тошноты!..
«Вот так, боль и жизнь, оказывается, близнецы. Сейчас я только лишь чистая боль в мужском обличье, а Аида с большим набухшим от жидкости и выделений животом. Это жизненная трагедия или комедия?! Благом всей нашей жизни является умирание. О, если бы я только мог знать, в чём суть этой боли!»
Исмаил Латиф сказал:
— Их дети будут иностранцами!
— Решено, что их отправят в Египет, когда они подрастут.
«Увижу ли я их когда-нибудь среди своих учеников? Спрошу себя, где это я уже видел эти глаза, и трепещущее сердце ответит мне, что она уже давно живёт здесь. А если её малыш будет насмехаться над твоей головой и твоим носом, с каким сердцем ты станешь его наказывать?!.. О, забвение!.. Неужели и ты тоже — всего лишь суеверие?!»
Хусейн снова заговорил:
— Она во многих подробностях рассказала о своей новой жизни и не скрывала радости, так что её тоска по родным кажется только данью вежливости…
«Она создана для подобной жизни в одной из этих идеальных стран. А то, что она тоже должна получить долю человеческой натуры, это только ирония судьбы, которая сыграла злую шутку со многим из того, что для тебя самого свято. Интересно, не пришло ли ей в голову обратиться в своём пространном письме хоть словечком к давним друзьям?! Хотя откуда тебе знать, может быть она по-прежнему помнит их?»
Они снова замолчали. Закат, казалось, источал по капельке тихого сумеречного света; на горизонте показался парящий коршун. До них долетел собачий лай. Исмаил потянулся к графину, чтобы выпить воды, а Хусейн начал насвистывать. Камаль же украдкой наблюдал за ним со спокойным выражением на лице и скорбящим сердцем.
— Жара в этом году просто ужасная…
Это промолвил Исмаил, а затем вытер губы своим расшитым шёлковым платком и рыгнул, убрав платок обратно в карман брюк.
«Расставание с любимыми
