Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев - Михаил Юрьевич Харитонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сурин взял сигарету. Закурил. Дым был вкусный и как-то очень подходил к погоде.
– Курить на холоде – последнее дело, – сказал незнакомец таким тоном, будто продолжал давно начатый разговор, – но эти вроде годятся. Ну да неважно. Давайте начнём. Зовите меня… ну, хотя бы Джо. И будем на «вы». Мне-то всё равно, но вас тыканье нервирует.
– Давайте сразу расставим точки над «ё», – сказал Мстислав Мануйлович, с удовольствием затягиваясь. – Я старый человек, мне вредно волноваться. Итак? Кто вы?
– Вы не поверите, но вообще-то я ваш сосед, – сказал рыжебровый. – Мы регулярно видимся. Вместе курим на лестничной площадке. Просто вы меня не помните. То есть забываете обо мне минут через десять. Как и все остальные. Люди не помнят меня, а земля не принимает моих следов. А если принимает, то следы оказываются не моими… Я не жалуюсь. В таком положении есть свои преимущества. Если вы примете моё предложение, то убедитесь в этом лично, – пообещал он. – Может, присядем? Скамейку не убрали, просто переставили. Два таджика в оранжевом, за пятьсот рублей. А поскольку я был рядом, никто и внимания не обратил. Пожалуйте сюда, – он показал взглядом на неприметное место возле стены офиса МТС.
Сурин сел. Пёс следовал за ним, как привязанный, и уселся слева, около хозяйской ноги.
– Кстати, в вашем доме безумно дорогие квартиры, – пожаловался рыжий. – Я на третьем этаже насилу купил. И это в доме без лифта.
И место не самое козырное. Не Арбат, чай. Вы сколько с тех арбатских апартаментов имеете за съём?
– Во-первых, не арбатских, у меня квартира в Малом Кисловском, – заметил Сурин. – Во-вторых, там проживают очень приличные люди. В-третьих – вы из ОБХСС?
– Теперь это называется ОБЭП, – сказал рыжий. – Нет, конечно, мне просто самому любопытно. Вы не возражаете, если я закурю? Вам не предлагаю, у вас режим. К тому же я помню ваш замечательный спич про следователя и «Беломор». Действительно, предложить папиросочку – это такой максимум советского гуманизма и сочувствия к жертве. «Я понимаю, что с вашей реакционной, мелкобуржуазной точки зрения вы ни в чём не виновны. Лично я считаю так же. Но социалистическое государство в моём лице считает иначе. Не стесняйтесь, берите, курите».
– Речь следователя Залмана, – вспомнил Мстислав Мануйлович. – Интеллигентнейший человек. Физическое воздействие применял только к реакционным классам. А со мной вёл разговоры о поэзии. У нас были довольно близкие представления о прекрасном. Поругались мы всего один раз. Из-за мидинеток.
– Из-за женщин? – рыжая бровь чуть приподнялась. – Ах, ну да, поэзия… «Брызнет утро вечное Парижа…»
– «Просвистит за стенкой качучу», – улыбнулся Сурин. – Нет, Полонскую я тогда вообще не знал. Мы поспорили насчёт Николая Степановича.
– «Моя любовь к тебе сейчас – слонёнок, – процитировал человек, называющий себя Джо. – Чтоб в нос ему пускали дым сигары приказчики под хохот мидинеток». Оно?
– Разумеется. Залман считал, что тут заимствование у Бодлера. Из «Альбатроса». Где над альбатросом издеваются матросы.
– «Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним», – вспомнил рыжий. – Да, похоже.
– Это Вильгельм Вениаминович покойный переводил, – строго сказал старик. – А я говорю о Бодлере. У него – «Гип agace son bee avec un brule-gueule». Brule-gueule – это не «горелое горло», а такая короткая трубка, у нас их носогрейками звали. И в тексте ясно сказано, что матрос донимает этой трубкой птицу, раздражает ее клюв – son bee, посредством этой трубки – avec. Но нигде не сказано, что он дымит ей в нос! И вообще, влияние Бодлера на Николая Степановича чрезвычайно переоценивают. Вот за эти-то самые слова Залман меня сунул в карцер. Я его в чём-то понимаю. Просто он не знал, что меня сложно напугать карцером. И вообще физическим насилием.
– Вы об этом упоминали, – рыжий выпустил струйку дыма, растворившуюся в воздухе без следа. – Вчера вечером. Когда мы планировали этот разговор.
– Вот как? И зачем тогда понадобилось это представление? – старик покосился на рыжего.
– Это не мне, а вам понадобилось, – человек, называющий себя Джо, чуть приподнялся, устраиваясь на скамейке поудобнее. – Видите ли. Мы обо всём договорились, даже об оплате. Но вы потребовали, чтобы я переиграл сюжет встречи, так как вам не понравилось её начало. В самом деле, оно не очень удалось. Простите меня, Мстислав Мануйлович, но у меня не было выбора. Вы категорически не хотели меня выслушать, и мне пришлось… Нет-нет, ничего такого. Просто некрасивая сцена. Пистолет, конечно, был лишним. Но вы не пускали меня в квартиру. А потом – на кухню.
– Я никого не пускаю к себе на кухню, – сказал Мстислав Мануйлович.
– Меня пускали, и даже без пистолета. Несколько раз. Я вам иногда нравлюсь как собеседник, и вы делаете исключение. Просто не в тот день. Но я и не хотел понравиться. А так – бывал я в вашем тайном святилище, бывал-с. Если не верите: у вас на полке для специй стоит Кант на немецком и рядом Лимонов. У Канта вид, будто он сидит в набитом троллейбусе рядом с пьяным мужиком. Морщит переплёт и всё пытается отодвинуться подальше от соседа. А Эдуард Вениаминович на него заваливается, заваливается… Под ножкой кухонного стола у вас «Прометей» Вячеслава Иванова девятнадцатого года, издательство «Алконост». Вы говорили, что Вячеслава Иванова цените, но не любите, а эта книжка идеально компенсирует дефект ножки. Это правда: стол стоит как влитой. На радиоприёмнике у вас лежит ракушка-каури и советские двадцать копеек тысяча девятьсот шестьдесят первого года, аверсом вверх. Как вы мне любезно сообщили, монета изготовлена из медно-никелевого сплава «нейзильбер». Пятьдесят восемь процентов меди, тридцать – цинк, остальное никель. Хватит?
– Хватит меня интриговать, – Сурин почесал лоб. – Кто вы такой и что вам надо?
– Я меньше чем никто, – рыжий криво ухмыльнулся. – Вдохните глубже, сейчас вы услышите то, что может удивить… У меня отрицательный статус в земной тентуре.
– Вы хотите сказать, нулевой? – очень ровным голосом уточнил Мстислав Мануйлович.
– Нет, именно отрицательный. Нулевой может быть у мёртвого, но его хотя бы помнят. У меня же в глобалке проставлен именно минус. Поэтому моё участие в этой жизни затирается быстрее, чем жизнь движется. Очень интересно это выглядит – с моей стороны, конечно. Я это называю лост-эффектом. Именно lost. Точное слово. Меня помнят, только пока я рядом и активно обращаю на себя внимание. В пределах видимости и слышимости. Недолгое отсутствие – и всё.
– Вас так наказали? – удивился Сурин. – Никогда не слышал ни о чём подобном.
– У меня особый случай. Я узнал кое-что, чего нам знать не полагается. Не так, как обычно. Не охотился за тайнами, не нарушал запретов…